Сперонара

Вечером я вернулся под ее окно. Стоило мне туда прийти, как я услышал скрип раздвигаемых перекладин жалюзи: в тот же миг к моим ногам упало письмо. В этом письме говорилось, что через два дня муж Лены отправится на Кандию и она останется одна со своей старой кормилицей. Мне следовало тут же уехать, я это прекрасно знаю, святой отец, мне следовало бежать на край света либо поступить в какой-нибудь монастырь, принять постриг и укрыться под монашеским облачением, которое убило бы мою любовь, но я был молод и влюблен: я остался.

Святой отец, я не смею рассказывать вам о нашем счастье, это было преступное счастье. В течение трех месяцев мы с Леной были самыми счастливыми людьми в мире. Эти три месяца промелькнули как один день, как один час или, скорее, их не было вовсе: это напоминало сон.

Однажды утром Лена получила письмо от мужа. Я находился рядом с ней, когда старая кормилица принесла это письмо. Мы переглянулись, трепеща; никто из нас не решался его распечатать. Оно лежало на столе. Раза два-три мы поочередно протягивали к нему руку. Наконец, Лена взяла письмо и спросила, пристально глядя на меня:

"Гаэтано, ты меня любишь?"

"Больше жизни", — ответил я.

"Ты готов все бросить ради меня, как я готова бросить все ради тебя?"

"У меня никого нет на свете, кроме тебя: куда ты, туда и я".

"Хорошо! Тогда условимся вот о чем: если муж извещает меня в этом письме о своем возвращении, давай договоримся, что мы уедем вместе, в ту же минуту, не задумываясь, взяв с собой только те деньги, какие у тебя есть с собой, и те украшения, какие у меня имеются при себе".

"В ту же минуту и не задумываясь; я готов, Лена".

Она протянула мне руку, и мы, улыбаясь, распечатали письмо. В нем говорилось, что дела мужа еще не закончены, и он вернется не раньше, чем через три месяца. Мы перевели дух. Хотя наше решение было твердым, мы были не прочь, прежде чем привести его в исполнение, получить эту отсрочку.

Выйдя из дома Лены, я встретил на улице какого-то нищего, которого уже три дня неизменно встречал на одном и том же месте. Постоянное присутствие этого человека меня удивило, и, подавая бедняге подаяние, я стал его расспрашивать; однако он почти не говорил по-итальянски, и мне удалось узнать лишь, что это матрос-эпирец, что судно его потерпело крушение и теперь он ждет возможности завербоваться на какой-нибудь другой корабль.

Вечером я снова пришел к Лене. Отпущенное нам время было отмерено слишком скупой рукой, и мы не собирались терять ни одной его драгоценной крупинки. Я увидел, что Лена опечалена. В течение нескольких минут я тщетно расспрашивал ее о причине этой грусти; наконец, Лена призналась, что, когда она молилась в то утро перед написанным Перуджино образом Мадонны, принадлежавшим ее семье уже триста лет и безгранично почитавшимся ею, она отчетливо увидела, как из глаз Богоматери выкатились две слезы. Сначала Лена решила, что стала жертвой какого-то наваждения, и подошла к образу, чтобы взглянуть на него вблизи. По щекам Богоматери в самом деле катились две слезы, две настоящие слезы, две живые слезы, две женские слезы! Лена вытерла их носовым платком, и платок промок. У нее не осталось больше сомнений: Мадонна плакала, и эти слезы, как была уверена Лена, предвещали какое-то страшное несчастье.

Я попытался ее утешить, но испытанное ею впечатление было слишком глубоким. Я хотел с помощью реального счастья заставить Лену забыть о ее надуманном страхе, но она впервые осталась холодной, едва ли не бесчувственной и, в конце концов, попросила меня уйти и оставить ее одну, дав ей возможность провести ночь в молитвах. Я начал было упрямиться, но Лена с мольбой сложила руки, и я, в свою очередь, увидел две крупные слезы, дрожавшие на ее ресницах. Я собрал их губами, после чего, отчасти пребывая в восхищении, отчасти досадуя, был готов ей повиноваться.

После этого мы задули свечи, подошли к окну, чтобы убедиться, что на улице никого нет, и приподняли ставень. Там стоял, прислонившись к стене, какой-то мужчина, закутанный в плащ. Услышав шум, который мы произвели, он поднял голову, но мы вовремя увидели это движение и успели опустить ставень до того, как он нас заметил.

Некоторое время мы оставались безмолвными и неподвижными, слушая биение наших сердец, которые перекликались, трепеща, и лишь одни нарушали ночную тишину. Суеверный страх Лены в итоге передался и мне; не веря в надвигавшуюся беду, я тем не менее верил в возможную опасность. Я снова приподнял ставень и увидел, что мужчина исчез.

Решив воспользоваться его отсутствием, чтобы уйти, я в последний раз поцеловал Лену и подошел к двери. И тут мне показалось, что из коридора, ведущего к выходу, доносится шум шагов. Очевидно, Лене тоже это послышалось, так как она стиснула мои руки.

"У тебя есть оружие?" — спросила она так тихо, что я едва ее понял.

"Никакого", — ответил я.

"Подожди".

Лена ушла. Несколько мгновений спустя я услышал или скорее почувствовал, как она возвращается.

"Держи", — сказала она и вложила мне в ладонь рукоятку небольшого ятагана, принадлежавшего ее мужу.

"По-моему, мы ошиблись, — сказал я, — ведь ничего больше не слышно."

"Все равно, — ответила она, — оставь этот кинжал у себя и отныне никогда не приходи сюда без оружия. Я так хочу, слышишь?"

Я ощутил ее губы, которыми она искала мои, чтобы превратить приказ в просьбу.

"Значит, ты по-прежнему требуешь, чтобы я тебя покинул?"

"Я не требую, а прошу тебя об этом".

"Но только до завтра".

"Да, до завтра".

Я в последний раз сжал Лену в своих объятиях и открыл дверь. Все было тихо и, как казалось, спокойно.

"Какая же ты глупышка!" — сказал я.

"Глупышка, если тебе так угодно, но Мадонна все-таки плакала".

"Это от ревности, Лена", — сказал я, в последний раз обняв свою любимую и приблизив ее голову к своей голове.

"Берегись! — внезапно исторгла страшный крик Лена и чуть было не устремилась вперед. — Вот он! Вот он!"

В самом деле, с другого конца коридора к нам бежал какой-то мужчина. Я ринулся ему навстречу, и мы оказались лицом к лицу. Это был Морелли, муж Лены. Не сказав ни слова, мы с ревом бросились друг на друга. В одной его руке был пистолет, в другой — кинжал. В пылу борьбы пистолет внезапно выстрелил, но пуля не задела меня. В ответ я нанес противнику страшный удар и услышал, как он вскрикнул. Я только что пронзил его грудь ятаганом. И тут раздался оклик "Стой!" на английском языке: проходивший по улице патруль, услышав пистолетный выстрел, остановился под окнами. Я кинулся к двери, чтобы выйти; Лена же схватила меня за руку, провела через комнату и открыла передо мной маленькое окошко, выходившее в сад. Я понял, что мое присутствие только повредит ей.

"Послушай, — сказал я, — ты ничего не знаешь, ты ничего не видела, ты поспешила на шум и нашла своего мужа мертвым".

"Не волнуйся".

"Где я снова тебя увижу?"

"В любом месте, где ты будешь".

"Прощай".

"До свидания".

Я побежал как безумный через сад, перелез через стену и оказался на какой-то улочке. Я не знал и не понимал, где нахожусь, и мчался куда глаза глядят, пока не оказался на Плацпарадной площади; там я сориентировался и, призвав на помощь остатки своего хладнокровия, принялся размышлять о том, что мне дальше делать. Лучше всего было бежать, но, находясь на Мальте, так просто не убежишь; к тому же у меня было при себе лишь несколько цехинов; все, чем я обладал, находилось у меня дома, там же остались письма Лены, которые могли быть найдены и которые выдали бы нашу любовь. Стало быть, прежде всего мне следовало вернуться домой.

И я побежал в сторону своего дома. В нескольких шагах от входа сидел, скрючившись, уткнувшись лицом в колени, какой-то человек: я не придал этому никакого значения, решив, что он спит, как водится порой у нищих на улицах Мальты, и вошел в дом.