Сперонара

Я постарался, чтобы каюту убрали как можно лучше, и велел отнести туда собственный матрас; впрочем, поскольку благодаря дувшему попутному ветру мы должны были уже на следующий день прибыть в Мессину, я подумал, что, сколь бы требовательным ни был наш гость, ночь скоро закончится. К тому же в определенных обстоятельствах даже самые разборчивые люди не придают значения некоторым вещам, а наш пассажир, как мне, признаться, казалось, находился как раз в подобных обстоятельствах.

В силу этих соображений я из деликатности, не желая выказывать явного любопытства, спустился на нижнюю палубу, в то время как он поднимался на борт. Пассажир тоже направился прямо в каюту, ни на кого не глядя и не говоря ни слова; он лишь опустил две унции[3] в руку, которую протянул ему Пьетро, чтобы помочь подняться по трапу. Несколько минут спустя, когда шлюпку пришвартовали к судну, Пьетро пришел ко мне.

«Возьмите, капитан, — сказал он, — вот две унции, которые надо положить в общую кассу».

Видите ли, нужно пояснить, что у матросов один кошелек на всех, однако кассир у них — это я: в конце рейса я подсчитываю доходы каждого, и дело с концом.

«Ну! — спросил я у него. — Как все прошло?»

«Просто великолепно, — ответил Пьетро. — Он стоял на берегу и ждал вместе с приходившей на судно женщиной в накидке; ему явно не терпелось меня увидеть, поскольку, едва заметив меня, он поцеловал женщину и поспешил мне навстречу, идя по колено в воде; после этого мы обменялись паролями и он сел в шлюпку. Пока женщина могла его видеть, она оставалась на берегу, смотрела нам вслед и махала платком. Потом, когда мы уже были совсем далеко, до нас донесся голос: нам желали счастливого пути; это опять была она, бедняжка!»

«Ты разглядел нашего пассажира?»

«Нет, он закрыл лицо плащом, однако, судя по его голосу и манерам, мне кажется, что это молодой человек, вероятно любовник той женщины».

«Хорошо: ступай и скажи товарищам, чтобы они распустили парус, а Нунцио — чтобы он держал курс на Мессину».

Пьетро снова поднялся на палубу, передал отданный мной приказ, и десять минут спустя мы уже шли так, что приятно было смотреть. Вскоре я последовал за Пьетро на палубу: мне почему-то не спалось. К тому же стояла такая чудесная погода, дул такой замечательный ветер и сиял такой дивный лунный свет, что грех было сидеть в подобную ночь в твиндеке.

Я увидел, что на палубе никого нет; все товарищи спустились вниз и спали как один; только Нунцио, как обычно, бодрствовал, но, поскольку он был скрыт за каютой, его не было видно, так что можно было подумать, будто судно шло само по себе.

Было примерно полтретьего ночи, мы уже оставили Мальту далеко позади, и я прогуливался по палубе взад и вперед, думая о своей милой женушке и друзьях, с которыми нам предстояло снова встретиться, как вдруг дверь каюты открылась и оттуда вышел пассажир. Первым делом он огляделся по сторонам, чтобы убедиться, где мы находимся. Он увидел Мальту, которая уже превратилась не более чем в темную точку, и мне показалось, что при виде этого ему стало легче дышать. Это напомнило мне о мерах предосторожности, с которыми наш пассажир поднимался на борт; из боязни его потревожить, оставаясь на палубе, я направился к люку в носовой части, чтобы спуститься в твиндек, как вдруг он сделал два-три шага в мою сторону и окликнул меня:

«Капитан!»

Я вздрогнул: мне почудилось, что я уже где-то, словно во сне, слышал этот голос. Я живо обернулся.

«Капитан, — повторил он, продолжая подходить ко мне, — как вы думаете, если этот ветер по-прежнему будет дуть, мы прибудем завтра вечером в Мессину?»

По мере того как этот человек приближался, я, казалось, стал узнавать его лицо, как до этого, казалось, узнал его голос. В свою очередь я сделал несколько шагов ему навстречу; тут он остановился и, словно оцепенев, стал пристально смотреть на меня. По мере того как расстояние между нами сокращалось, мои воспоминания оживали и подозрения сменялись уверенностью. Что до него, то было заметно, что он не прочь оказаться в любом другом месте, но бежать было некуда — вокруг расстилалась водная гладь, и земля осталась далеко позади, на расстоянии более трех льё. И все же пассажир начал пятиться передо мной, до тех пор, пока не уперся спиной в каюту. Я же продолжал идти вперед, пока мы не оказались лицом к лицу. Мы молча обменялись короткими взглядами: он был бледным и растерянным, я же стоял с улыбкой на лице, но чувствовал, что тоже начал бледнеть и что вся моя кровь прихлынула к сердцу; наконец, пассажир первым прервал молчание.

«Вы капитан Джузеппе Арена», — произнес он глухим голосом.

«А вы убийца Гаэтано Сферра», — ответил я.

«Капитан, — продолжал он, — вы порядочный человек, сжальтесь надо мной, не губите меня».

«Чтобы я вас не губил? Что вы хотите этим сказать?»

«Я хочу сказать, чтобы вы меня не выдавали; когда мы прибудем на Сицилию, я удвою обещанную вам сумму».

«Я получил двести дукатов за то, чтобы отвезти вас в Мессину; вы должны отдать мне еще двести перед тем как сойти на берег; я получу обещанные деньги и ни на грано больше».

«А также выполните взятое на себя обязательство: доставить меня на сушу в целости и сохранности, не так ли?»

«Я доставлю вас на сушу, причем так, что ни один волос не упадет с вашей головы, но, как только мы окажемся на берегу, нам придется свести счеты; за мной должок — удар ножом, и тогда мы будем квиты».

«Вы убьете меня, капитан?»

«Мерзавец!» — воскликнул я. — Это тебе и таким, как ты, пристало убивать".

"Но в таком случае, что вы хотите сказать?"

"Я хочу сказать, что, раз уж вы так ловко орудуете ножом, мы оба пустим его в ход; все преимущества на вашей стороне, ведь вы уже выиграли первую партию".

"Но я не умею драться на ножах".

"Чего уж там! Бросьте, — ответил я, расстегивая рубашку и показывая ему свою грудь, — рассказывайте это кому-нибудь другому; к тому же это не трудно: каждый садится в бочку, его левую руку привязывают к телу, и оба начинают действовать, условившись перед этим выпускать острие ножа на один дюйм, два дюйма или все лезвие. Что касается последнего пункта, то здесь все ясно, и, если вы не против, мы будем драться, используя все лезвие целиком, ведь в прошлый раз вы так славно ударили, что всадили в меня нож по самую рукоятку".

"А если я откажусь?"

"О! Если вы откажетесь, это другое дело: я высажу вас на берег, как и обещал, дам вам час на то, чтобы вы ушли в горы, а затем извещу об этом судью; и тогда вам придется поостеречься, так как, видите ли, если вас схватят, то вздернут на виселице".

"А если я соглашусь на поединок и убью вас?"

"Если вы меня убьете, что ж, тогда и дело с концом".

"Меня не станут преследовать?"

"Кто же? Мои друзья?"

"Нет, правосудие!"

"Помилуйте! Разве найдется хотя бы один сицилиец, который подаст на вас в суд за то, что вы убили меня в честном бою? Убили, так убили".

"Хорошо! Я буду драться: решено".

"Ну что ж, спите спокойно, мы поговорим об этом снова в Контессе или Скалетте. А до тех пор судно в вашем распоряжении, ведь вы за это платите; гуляйте по палубе сколько вам угодно, я же пойду к себе".

Я спустился в люк. Разбудив Пьетро, я рассказал ему обо всем, что произошло. Что касается Нунцио, незачем было что-либо ему рассказывать: он и так все слышал.

"Ладно, капитан, — сказал Пьетро, — не волнуйтесь, мы не будем спускать с него глаз".

На следующий день, в два часа пополудни, мы прибыли в Скалетту; я оставил часть команды на судне, и мы сели в шлюпку: Гаэтано Сферра, Пьетро, Нунцио и я.

Ступив на берег, Нунцио и Пьетро встали один справа, другой слева от нашего пассажира, из опасения, как бы ему не вздумалось сбежать; он это заметил.

"Ваши меры предосторожности бесполезны, капитан, — сказал он мне, — раз уж речь идет о дуэли, будь-то на пистолетах, на шпагах или на ножах, не суть важно, я весь ваш".