Страница 19 из 132
Комиссар ответил, что ему лучше знать, в чем состоят его обязанности, и что, если я не замолчу, он прикажет двум жандармам препроводить меня обратно в Антиб.
Тогда я заметил ему, что паспорт у меня в полнейшем порядке.
— А мне какое дело? — сказал комиссар. — Какое мне дело, в порядке ваш паспорт или нет? Плевать я хотел на ваш паспорт!
И с этими словами он вернулся в свою будку.
Мне стало ясно, что комиссар либо наглец, либо дурак, а с представителями этих двух человеческих разновидностей надо вести себя осторожно, если у них в руках власть.
Поэтому я умолк и удовольствовался тем, что в душе пожелал комиссару такого повышения по службе, при котором он оказался бы на берегу какой-нибудь более глубокой реки.
Не прошло и получаса, как господин комиссар вышел из будки и с высокомерием, исполненным снисходительности, сообщил нам, что не будет препятствовать нашему выезду.
И мы свернули на мост.
На середине моста стоит пограничный столб.
С одной его стороны написано «Франция», на другой стороне начертан крест, что должно означать «Сардиния».
Мы обернулись, желая сказать отечеству последнее прости.
А затем, с волнением, которое я испытывал всякий раз, покидая родину, я сделал шаг вперед.
Этого шага было достаточно, чтобы преодолеть рубеж, разделяющий два королевства. Мы ступили на италийскую землю и оказались во владениях его величества короля Карла Альберта.
КНЯЖЕСТВО МОНАКО
Есть немало такого, что неприятно королю Сардинии, но пять вещей вызывают у него особую неприязнь: табак, изготовленный вне его государства; новая, нераскроенная ткань; либеральные газеты; философские сочинения;
авторы философских и любых других сочинений.
У меня не было с собой табака, вся моя одежда была ношеной, из газет в моем багаже были только три номера «Конституционалиста», в которые были завернуты мои сапоги, а из книг — только «Путеводитель по Италии» и «Домашняя кухня»; вдобавок мое имя имело честь быть совершенно неизвестным начальнику таможни, а потому въехать в Сардинию мне оказалось гораздо проще, чем выехать из Франции.
Правда, на дне моего ружейного ящика лежали две или три сотни патронов, и я очень боялся за них; однако его величество Карл Альберт, в бытность свою принцем Кариньяно, по-видимому слишком свыкся с порохом, чтобы опасаться его теперь. Королевские таможенники не обратили никакого внимания на мои патроны.
Непонятно, в сущности, почему короля Карла Альберта так раздражают революции, ведь этот государь, по сравнению с остальными, менее всего может на них пожаловаться. Несколько веков назад его предки, герцоги Савойские, были не более как владетелями славного, но захудалого герцогства и назывались просто-напросто «Господа Савойские»; затем Ницца, устав от потрясений, последовавших за смертью королевы Иоанны, вручила свою судьбу Амедею VII, прозванному Красным; в 1815 году с Генуей случилось то же, что с Ниццей в 1388-м, с той лишь разницей, что Ницца перешла под власть Савойского дома добровольно, а Генуя была захвачена; как бы там ни было, сегодня эти два куска, прихваченные прежними герцогами и новыми королями на западе и на востоке, приятно округляют территорию Сардинского королевства и превращают его в маленькую европейскую державу, которая, благодаря мудрости и воинственному духу своего короля, занимает достойное место на военной карте Европы.
Однако герцоги Савойские не всегда одни пользовались расположением своей прекрасной провансальской возлюбленной: в 1543 году Ниццу осадила соединенная франко-турецкая армия; Барбаросса и герцог Энгиенский потребовали от губернатора Андре Одине сдать город; но Андре Одине ответил: «Мое имя — Монфор, в гербе у меня — стол бы, а мой девиз гласит: “Держись до последнего”». Хотя Андре Одине как храбрый солдат сделал все возможное, чтобы оправдать свое геральдическое заявление, он вынужден был отступить в крепость, и Ницца капитулировала.
В 1691 году Катина, в свою очередь, осадил и взял Ниццу, благодаря бомбе, попавшей в донжон крепости, где был пороховой склад. В 1706 году герцог Бервик захватил Ниццу таким же образом, как Катина, и, чтобы избавить своих последователей от штурма крепости, затруднявшего дело его предшественникам, разрушил ее до основания. Поэтому в 1793 году Ницца сдалась без всякого сопротивления и вплоть до 1814 года была главным городом департамента Приморские Альпы.
В 1814 году Ницца в четвертый раз возвратилась к своим вечным возлюбленным — герцогам Савойским и королям Сардинии.
Эмблема Ниццы — женщина-воительница со шлемом на голове, с обнаженной грудью и запечатленным на сердце серебряным савойским крестом; в правой руке у нее оголенный меч, в левой — серебряный щит, на котором изображен красный двуглавый орел с распростертыми крыльями; лапы орла упираются в зеленый утес, омываемый волнами. И наконец, у ее ног находится пес, символизирующий верность, и надпись: «Nicaea fidelis[9]».
Сколь бы лестной ни была эта эмблема для Ниццы, нам кажется, что правильнее было бы представить ее в виде красавицы-куртизанки, томно возлежащей у лазурной глади моря, под сенью цветущих апельсиновых деревьев, с распущенными волосами, которыми играет морской ветерок, и обнаженными ногами, к которым льнут волны, ибо Ницца — город сладостной лени и доступных удовольствий. Это город более итальянский, чем Турин или Милан, и, несомненно, почти столь же греческий, как Сибарис.
Нет на свете ничего пленительнее Ниццы приятным осенним вечером, когда море, чуть колеблемое ветром, прилетевшим из Барселоны или Пальмы, тихо рокочет, а светляки словно сыплются с неба, как падучие звезды. Тогда в Ницце начинается гулянье в месте, называемом Терраса, возможно единственном в своем роде, где теснятся бледные и хрупкие женщины, не имеющие сил жить в других краях и каждую зиму приезжающие умирать в Ниццу: это самые родовитые и самые больные аристократки Парижа, Лондона и Вены. Мужчины, напротив, в основном чувствуют себя здесь прекрасно, и кажется, что они приехали сюда в благородном порыве самопожертвования, чтобы отдать часть собственной силы и здоровья этим угасающим красавицам, лорнирующим на ходу очаровательных маленьких аббатов, таких щеголеватых и галантных, что с первого взгляда становится ясно: у них уже заготовлены отпущения грехов для этих дам, сколько бы те ни нагрешили.
Дело в том, что в Ницце уже появляются аббаты; не противные толстые аббаты, как в Неаполе или Флоренции, но милейшие светские аббаты, каких порой можно встретить в Риме на Монте Пинчо или на набережной в Мессине; настоящие дамские угодники в сутане, вроде тех, что присутствовали на малом утреннем приеме у г-жи де Помпадур и на вечерней аудиенции у мадемуазель Ланж, — одним словом, очаровательные аббаты, выкормленные конфетами и вареньем, с чистыми, надушенными волосами, округлыми икрами, шляпой, кокетливо сдвинутой на ухо, и маленькой ножкой в изящном лакированном башмаке с золотой пряжкой.
А теперь скажите мне, придает ли все это Ницце облик Минервы, вооруженной с головы до ног, и стоит ли понимать ее эпитет «fidelis» в буквальном смысле?
В Ницце есть два города — новый и старый, antica Nizza[10]и Nice new[11]: Ницца итальянская и Ницца английская. Итальянская Ницца, прилепившаяся к холмам, с ее расписными или украшенными лепниной домами, статуэтками Мадонны на углах улиц, с ее обитателями в живописных нарядах, говорящими, как сказал Данте, на языке del bel paese la dove '1 si suona[12]. И английская Ницца, то есть одетое мрамором предместье, с улицами, проложенными как по линейке, беленными известью домами, симметрично прорезанными окнами и дверьми и населением в вуалях, зеленых ботинках и с зонтиками, которое говорит «Yes[13]».
Для жителей Ниццы всякий приезжий — англичанин. Каждый иностранец, независимо от цвета волос, наличия или отсутствия бороды, независимо от одежды, возраста и пола, прибывает из какого-то фантастического города, затерянного среди туманов, где о солнце можно услышать лишь в преданиях, где об апельсинах и ананасах знают только понаслышке, где нет спелых плодов, кроме печеных яблок, — и потому город этот зовется Лондон.