Страница 18 из 132
Стали садиться в карету, и наш попутчик, как мы с Жаденом его ни уговаривали, сел спиной к движению, и никак иначе.
Когда мы приехали в Антиб, Жаден уже называл его просто Онезимом. К концу ужина он говорил ему «ты». А на следующий день он нещадно похлопывал его по спине.
Онезим же, со своей стороны, всю дорогу разговаривал с Жаденом с глубочайшим уважением; он по-прежнему называл его «господин Жаден» и ни разу ни на кого не поднял руку, даже на Милорда.
В Ницце дружеская привязанность Онезима к Жадену усилилась настолько, что у него не хватило духу расстаться с другом, и из Ниццы он отправился с нами во Флоренцию.
Оказавшись во Флоренции, Онезим не пожелал покинуть Италию, не увидев Рима, и из Флоренции отправился с нами в Рим.
Короче говоря, Онезим объехал вместе с нами почти всю Италию. На это ушло все наследство его тетушки, вплоть до последнего су.
А затем он, веселый и радостный, вернулся в Сен-Дени, унося с собой, как он нам сказал, воспоминания, каких ему хватит на всю оставшуюся жизнь.
Что было потом?.. Потом оказалось, что теперь уже Жадену стало чрезвычайно трудно обходиться без Онезима.
Я забегаю вперед в моем рассказе, чтобы вы сразу могли понять, каким славным малым был наш попутчик.
Они с Жаденом ночевали в одной комнате, отделенной от моей тонкой перегородкой, и я долго не мог заснуть, слыша, как Жаден дает ему советы по поводу правил поведения в жизни.
В шесть часов утра меня разбудили звуки церковных песнопений. В ту же минуту Жаден открыл дверь ко мне и крикнул, чтобы я выглянул на улицу.
По улице двигалась похоронная процессия, которую сопровождали человек двадцать кающихся в длинных синих одеяниях и остроконечных капюшонах, скрывавших лицо. Эти кающиеся и распевали во все горло.
Никогда прежде нам не приходилось видеть подобного зрелища; мы бросились одеваться. В одно мгновение Жаден и я были одеты. Мы спустились по лестнице, прыгая через две ступеньки, и присоединились к процессии. Онезим, которому Жаден приказал задержаться, чтобы расспросить хозяина гостиницы, вскоре присоединился к нам и сообщил, что покойник — молодой подмастерье каменщика, погибший накануне от несчастного случая, и что его гроб сопровождает братство кающихся при церкви Святого Духа и святой Клары, той самой церкви, где в 1815 году содержали двадцать пленных французов из отряда Касабьянки.
Это напомнило нам о милейшем капитане Лангле.
Тем временем кающиеся быстрым шагом, не переставая петь, приближались к кладбищу. Нам захотелось посмотреть, как закончится церемония, и мы пошли вслед за процессией.
Всю дорогу я шел рядом с одним кающимся, которого, к моему большому удивлению, по-видимому, очень беспокоило мое соседство. Раз десять он оборачивался, не прерывая пения, бросал на меня беспокойные взгляды и каждый раз все глубже надвигал на глаза капюшон; под конец ему уже приходилось идти чуть ли не вслепую. Заглядывать в молитвенник, который он для виду держал раскрытым, ему не было надобности: он знал службу наизусть. Когда процессия вошла на кладбище, он постарался отойти как можно дальше от меня, но при этом оказался возле Жадена, которому я сделал знак понаблюдать за ним: у меня возникло одно странное подозрение.
Четыре каменщика, несшие на плечах открытый гроб, поставили его у края могилы. После того, как каждый из них по очереди окропил покойника святой водой, крышку гроба приколотили гвоздями — я уже видел такое на кладбище в Бо — и гроб был опущен в могилу.
В это мгновение кающиеся запели «Libera me»[8].
Я подошел к Жадену: он все еще стоял неподалеку от того кающегося, которого, по-видимому, так сильно взволновало мое присутствие. Кающийся распевал во все горло.
— Вы не узнаете этот голос? — спросил я Жадена.
— Постойте, — сказал он, напрягая память, — кажется, узнаю.
— Теперь подойдите сюда, — сказал я, поворачивая его лицом к поющему.
— Вы не узнаете этот рот? — спросил я снова.
— Постойте, постойте… Да нет, не может быть!
— Дорогой мой, одно из двух: либо на свете два таких рта, а это вряд ли возможно, либо это рот…
— …капитана Лангле, верно?
— Вы сами это сказали.
Кающийся, заметив, что мы его разглядываем, начал строить всяческие гримасы, чтобы его нельзя было узнать.
— Ах ты старый шут! — вырвалось у Жадена.
— Тсс! — произнес я, беря его за руку и увлекая в сторону.
— Вот уж нет, вот уж нет, — не унимался Жаден, — я хочу узнать у него новости о господине де Вольтере.
— Давайте дождемся, пока он выйдет с кладбища, и тогда спрашивайте у него все что хотите.
— Вы правы.
Мы вышли и стали ждать у ворот кладбища. Наш кающийся вышел одним из последних, и капюшон на нем был надвинут еще плотнее, чем раньше.
— A-а, капитан, здравствуйте! — сказал Жаден и хлопнул его по животу.
Капитан, видя, что его узнали, мужественно принял свою неудачу: он снял капюшон, и нам открылось лицо, отнюдь не исполненное монашеской суровости.
— Ну да, это я! — сказал он со своим неповторимым провансальским выговором. — Что поделаешь, с волками жить, по-волчьи выть; они тут осведомлены о моих бонапартистских взглядах и о моем почитании великого господина де Вольтера, а я не хочу, чтобы меня в порошок стерли, как этого славного маршала Брюна. Да и к тому же, что со мной сталось, оттого что я это надел? Сердце-то под этим осталось прежнее, ведь так? А сердце у меня, еще раз вам повторяю, на самом деле бонапартистское. Думаете, я знаю, что написано в этом молитвеннике? Да я ни слова не понимаю по-латыни.
— Но, капитан, — возразил я, — вы оправдываетесь в поступках, которые, по-моему, вполне заслуживают одобрения.
— Нет, просто вы могли подумать, будто я верю во все эти глупости, верю во все это притворство, годное лишь для баб и детворы.
— Успокойтесь, капитан, — сказал Жаден, — мы подумали, что вы большой озорник, только и всего.
— Да будет вам!.. Ладно, так оно и есть: я озорник, славный малый, весельчак. Вы уже пообедали?
— Нет, капитан.
— Хотите, пообедаем вместе?
— Благодарим, капитан, но у нас нет времени.
— О! Напрасно отказываетесь. Я рассказал бы вам забавные истории про святош и спел бы очень смелые песни о Наполеоне.
— Мы бесконечно вам признательны, капитан, но нам надо сегодня засветло добраться до Ниццы.
— Не хотите, значит?
— Не можем.
— Ну что ж, тогда желаю доброго пути, — сказал капитан, протягивая нам руку.
Мы поняли, что выведем его из затруднительного положения, если разойдемся с ним в разные стороны. Поэтому мы не стали больше его мучить, пожали протянутую руку и пожелали ему всяческих благ.
В гостинице нас уже ждал обед. Мы приказали запрягать, чтобы сразу после обеда отправиться в путь.
— Надо полагать, — со смущенным видом сказал хозяин, — господа направляются в Ниццу?
— Ну да, а в чем дело?
— Тогда господам следует подать паспорта на подпись консулу его величества Карла Альберта.
— Но у нас есть виза королевского посольства в Париже, — возразил Жаден.
— Все равно, — упорствовал хозяин, — господа не смогут въехать в Сардинию, если не получат визы в Антибе.
— Дайте мне ваш паспорт, — сказал я Жадену, — жить надо всем, даже королям.
Внеся по тридцать су каждый на цивильный лист короля Карла Альберта, мы обрели право въезда в его владения.
Пользуясь обретенным правом, мы сели в карету.
Два часа спустя мы достигли берега Вара.
Предмостное укрепление охраняли таможенники. Поскольку мы выезжали из Франции, никаких дел с французской таможней у нас быть не могло. И мы гордо поехали дальше.
За таможней стояли двое часовых, с которыми нам тоже разбираться не пришлось.
За часовыми нас поджидал полицейский комиссар.
Тут дело приняло совершенно другой оборот. После того как комиссар тщательно сверил описание моей наружности в паспорте с моей физиономией и проделал то же самое в отношении Жадена и Онезима, ему пришла в голову мысль, будто одна из двух дам, находившихся в нашей карете, — не иначе как сама герцогиня Беррийская. Он вздумал придраться к тому, что она якобы выглядит моложе двадцати шести лет — возраста, указанного в ее паспорте. Такое осложнение было чрезвычайно лестным для дамы, но крайне досадным для нас, и я позволил себе сделать комиссару несколько замечаний по этому поводу.