Страница 17 из 132
Однако, помня о рубашке, найденной на берегу моря, комендант сам прислуживал за столом узнику и сам после трапезы уносил столовое белье. Вдобавок узнику строжайше запретили говорить с кем-либо, а также показывать кому бы то ни было свое лицо в те краткие мгновения, когда комендант, самолично открыв замок маски, позволял снять ее. В случае если бы узник осмелился преступить любой из этих запретов, часовым было приказано стрелять в него.
Так несчастный узник прожил в Бастилии с 18 сентября 1689 года до 19 ноября 1703 года. В этот день в упомянутом дневнике появилась следующая запись:
«Неизвестный узник, всегда носивший черную бархатную маску[7], вчера после мессы почувствовал себя немного хуже обычного и умер сегодня в десять часов вечера, не испытав никакой тяжелой болезни. Господин Жиро, наш капеллан, принял у него вчера исповедь. Умер он так внезапно, что не успел причаститься, и наш капеллан напутствовал его за мгновение до кончины. Его похоронили во вторник 20 ноября в четыре часа пополудни на кладбище Сен-Поль. Похороны обошлись в сорок ливров».
А вот что было обнаружено в книге записи похоронных служб церкви Сен-Поль:
«В году 1703-м, ноября 19-го дня, Марчиали, от роду сорока пяти лет или около того, скончался в Бастилии, и тело его было погребено на кладбище Сен-Поль, в его приходе, 20-го дня того же месяца, в присутствии нижеподписавшихся майора Бастилии г-на Розаржа и хирурга Бастилии г-на Реля».
Однако было и еще кое-что, о чем не сказано ни в реестрах Бастилии, ни в церковной книге: меры предосторожности, которыми этот несчастный был окружен при жизни, продолжали преследовать его и после смерти. Лицо его изуродовали, облив серной кислотой, чтобы его нельзя было узнать в случае эксгумации; затем сожгли всю мебель в его камере, взломали пол, сбили потолок, обыскали все углы и закоулки, выскребли и заново побелили стены и, наконец, вынули все стекла из окна, из опасения, что между рамой и стеклом спрятана записка или какая-нибудь вещь, по которой можно будет узнать его имя.
С 19 ноября 1703 года по 14 июля 1789 года все это было окутано непроницаемой тайной — так прочны были стены Бастилии, так надежно были заперты ее железные ворота; но вот однажды стены эти рухнули от пушечных выстрелов, ворота распахнулись под ударами топора и ликующие крики тех, кто принес с собой свободу, донеслись до самых глубоких подземелий, где, казалось, умерло все, даже эхо, не сразу откликнувшееся на это ликование.
Первой заботой победившего народа было спасение живых, однако в темной и зловещей крепости оказалось всего восемь заключенных. Тогда пронесся слух, будто за несколько дней до этого более шестидесяти узников были переведены в другие королевские тюрьмы.
Проявив участие к живым, вспомнили и о мертвых; среди величественных теней, населявших развалины Бастилии, выделялась гигантская и мрачная фигура безликого призрака — Железной маски. Стали искать следы этого несчастного в башне Бертодьер, где, как было известно, он провел пять лет; осмотрели стены, пол и оконные стекла, сумели прочесть все изречения, молитвы и проклятия, какие только могли начертать праздность, покорность судьбе или отчаяние в этих неведомых миру архивах, которые заключенные, умирая, завещали друг другу, — но все было напрасно: тайна Железной маски так и осталась между ним самим и его мучителями.
Вдруг во дворе послышались громкие крики. Один из победителей нашел книгу записи заключенных Бастилии, где была указана дата поступления и выхода каждого узника — эту систему изобрел и ввел в действие майор Шевалье. Книгу отнесли в ратушу, поскольку члены муниципального собрания пожелали самолично найти разгадку столь ревниво сохраняемой королевской тайны. И вот открыли записи за 1698 год. Страница 120-я, где должна была находиться запись за четверг 18 сентября, была вырвана. Поскольку данных о поступлении заключенного не оказалось, решили найти запись о его выходе. Но страница с записью за 19 ноября 1703 года также отсутствовала, и, увидев это отнюдь не случайное совпадение, люди утратили всякую надежду узнать тайну человека в железной маске.
КАПИТАН ЛАНГЛЕ
Когда ужин был готов, трактирщик махнул нам рукой, чтобы мы возвращались; мы с большой охотой последовали этому приглашению. От морской воды и воздуха у нас разыгрался зверский аппетит; мы подумали, что те же причины должны были произвести такое же воздействие на нашего попутчика, который, войдя в воду одновременно с нами и одновременно с нами выйдя на берег, теперь одевался. Приступив к этому же занятию, мы спросили, не хочет ли он разделить с нами ужин. Он ответил, что ему доставит большое удовольствие сделать это, если только мы позволим ему заплатить за себя. Мы ответили, что тут, как и в случае с морским купаньем, он волен поступать как ему угодно: либо считать себя нашим гостем, либо заплатить за себя, поскольку нам не хотелось ни в чем задевать его гордость. Он настоял на том, чтобы заплатить, и мы сели за стол.
Ужин был сказочный: нас накормили по-королевски. Каждый заплатил по тридцать су.
За ужином мы расширили наше знакомство с молодым человеком и, пользуясь тем, что он, по-видимому, стал относиться к нам с большим доверием, спросили, куда он направляется. Он заулыбался простодушной улыбкой, не лишенной обаяния.
— Я вам сейчас скажу ужасную глупость, — ответил он. — Вы спрашивайте, куда я еду, не так ли?
— Если только такой вопрос не кажется вам нескромным, молодой человек, — сказал Жаден, чокаясь с ним.
— Так вот, я не имею об этом ни малейшего понятия! — ответил юноша.
— То есть как? — удивился Жаден. — Значит, вы просто-напросто бродите с места на место? Позвольте сказать вам: это нельзя назвать положением в обществе.
— Боже мой! — краснея, воскликнул молодой человек. — Если бы я не боялся, что вы сочтете меня нескромным, я рассказал бы вам свою историю.
— Она очень длинная? — поинтересовался Жаден.
— Я могу рассказать ее за две минуты, сударь.
— Тогда налейте-ка мне еще стаканчик этого здешнего винца, оно совсем недурно, и рассказывайте.
История действительно оказалась короткой, но от этого не менее невероятной.
Нашего попутчика звали Онезим Шэ. Родители оставили ему тысячу двести франков ренты; он служил пятым письмоводителем у нотариуса в Сен-Дени и приехал в Тулон за небольшим наследством в полторы тысячи франков, которое завещала ему тетушка.
По воле случая мы оказались в Тулоне в одно время с ним. Юношеское любопытство заставило его отчаянно, но безуспешно искать встречи с Жаденом и со мной; наконец он узнал, что мы уезжаем из Тулона фрежюсским дилижансом; тогда, уступая своему любопытству, он заказал в том же дилижансе место до Ле-Люка, рассчитывая потом из Ле-Люка добраться до Экса, а оттуда до Авиньона; однако в Ле-Люке наше общество настолько обворожило его, что он доехал с нами до Фрежюса; во Фре-жюсе, как я уже упоминал, он попросил разрешения поужинать за противоположным от нас концом стола. Любезность, с какой мы разрешили ему сделать это, покорила его еще больше. Услышав, как мы говорим о бухте Жуан, он решил побывать там одновременно с нами; теперь же, поскольку он находился в пути, ему хотелось бы, если мы позволим, сопровождать нас до Ниццы. При условии, разумеется, что он заплатит за место в нашей карете, добавил он.
Если бы наш сотрапезник был чуть менее наивен, мы подумали бы, что он над нами издевается; но его лицо говорило само за себя — это было воплощенное добродушие.
И мы ответили ему, что, если уж он непременно хочет заплатить за место в нашей карете, пусть сам подсчитает, сколько он нам должен, за вычетом тех восьми или десяти льё, которые мы проехали без него и за которые брать с него деньги было бы несправедливо. Он достал карандаш, вычел соответствующую сумму, проверил полученный результат и вручил нам девятнадцать франков семьдесят пять сантимов, со слезами на глазах благодаря за оказанную ему великую милость.