Страница 8 из 198
Поезжайте в Фонтенбло, и вам покажут комнату, где разыгралась эта страшная драма.
Двадцатого апреля в шесть часов утра Наполеон узнал о двух последних изменах: его камердинер Констан и его мамелюк скрылись прошедшей ночью. В десять часов утра было объявлено, что прибыл последний из союзных комиссаров — австрийский генерал Коллер. В полдень во двор Белой лошади въехали дорожные экипажи и выстроились перед огромной лестницей, образующей крыльцо. В половине первого императорская гвардия получила приказ взять оружие и выстроиться в ряд. В час дня дверь отворилась и появился Наполеон. На ступенях лестницы стояли: герцог де Бассано, генерал Бельяр, полковник Бюсси, полковник Анатоль де Монтескью, граф де Тюренн, генерал Фуле, барон Мегриньи, полковник Гурго, барон Фен, подполковник Атален, барон де Лаплас, барон Лелорнь д'Идевиль, шевалье Жуан, генерал Козаковский и полковник Вонсович.
Имена некоторых из них малоизвестны, но присутствия этих людей в подобную минуту достаточно, чтобы знать о них.
Это было все, что осталось у Наполеона от той свиты, состоявшей из императоров, королей, принцев и маршалов, которая окружала его в Эрфурте.
Герцог Виченцский и генерал Флао были посланы им с поручениями.
Наполеон на минуту остановился на крыльце, обвел глазами всех, кто его окружал, печально улыбнулся, затем быстро спустился вниз, на каждой ступеньке пожимая протянутые к нему руки; потом он подошел к солдатам и знаком показал, что хочет говорить. Все приготовились слушать его. И тогда тем самым проникновенным голосом, каким он произносил свои воззвания при Маренго, Аустерлице и у Москвы-реки, император обратился к гвардии:
«Солдаты моей старой гвардии! Я прощаюсь с вами. В течение двадцати лет я постоянно шел с вами дорогой чести и славы. В эти последние дни, как и во времена наших успехов, вы не переставали быть образцом отваги и верности. С такими людьми, как вы, наше дело не погибло, но война была нескончаемой, это была гражданская война, и она принесла бы Франции лишь еще большее несчастье; и потому я пожертвовал всеми нашими интересами во имя интересов родины. Я ухожу, вы же, друзья мои, продолжайте служить Франции; ее счастье — единственное, что меня заботит, лишь одно оно всегда будет предметом всех моих желаний. Не сожалейте о моей участи; если я согласился жить дальше, то лишь для того, чтобы еще послужить вашей славе: я хочу написать о великих делах, которые мы совершали вместе. Прощайте, дети мои, я хотел бы каждого из вас прижать к своему сердцу. И я еще раз поцелую ваше знамя…»
И тут голос ему изменил; он прижал знамя к лицу, и оно скрыло и осушило его слезы. Вокруг слышались лишь рыдания. Все эти мужчины плакали, словно дети, только что потерявшие своего отца!
Однако голос императора послышался снова:
«Еще раз, прощайте, мои старые товарищи! Храните память об этом поцелуе в ваших сердцах!»
С этими словами он бросился в карету, где его ждал маршал Бертран. Карета тронулась, и Наполеон скрылся с глаз своих товарищей по оружию.
Мы встретимся с ним на острове Эльба!
Добавим, что показывал нам дворец, и древний, и современный, начиная с покоев, где Франциск I посетил умирающего Леонарда да Винчи, и кончая комнатой, где император подписал отречение[2], г-н Жамен, автор книги о Фонтенбло, из которой мы позаимствовали множество полезных сведений.
Потом он повел нас в приходскую церковь Авона и показал нам могилу Мональдески, которую, имея при себе записки отца Лебеля, мы все равно нашли бы у подножия кропильницы, если бы даже чья-то рука, скорее благочестивая, чем искусная, не начертала бы на могильной плите короткую эпитафию: «Здесь покоится Мональдески».
Уверяют, что в этой же самой церкви погребено сердце Филиппа Красивого. Там показывают плиту, под которой оно лежит; надпись, однако, стерли подошвы любопытствующих и колени молящихся; прочесть можно лишь такие слова: «… усопш… в год 1215 после Рождества Христова, в день Пасхи».
По обеим сторонам входа, вмурованные в стену, находятся гробницы Вобантона и Безу.
Выйдя из церкви, мы попрощались с нашим любезным чичероне, сели в карету и продолжили свой путь.
ДОКТОР м
В тот же день, около девяти часов вечера, мы добрались до Кона. В окрестностях этого города у меня был один знакомый — молодой человек, который жил со своей женой и двумя милыми детьми в поместье, приносившем ему десять-двенадцать тысяч ливров: шестую часть их он самым патриархальным образом тратил за десять месяцев жизни на месте, а все остальное проматывал за полтора месяца пребывания в Париже. Он неоднократно говорил мне, что если когда-нибудь дела приведут меня в устье Ноэна, то он пригласит меня принять участие вместе с ним в охоте, и обещал изобилие дичи; ну а поскольку такое становится все большей редкостью, мы остановились в Коне, намереваясь на следующий день воспользоваться этим приглашением. Поэтому, поселившись в гостинице «Большой Олень», мы прежде всего осведомились о поместье Марсийи и о моем друге Амбруазе Р. Поместье Марсийи оказалось в двух льё от нас, а мой друг Амбруаз Р. по счастливой случайности в этот самый вечер остановился в той же гостинице. Он был вызван в Кон, чтобы давать показания на судебном процессе доктора М., обвиненного в отравлении своей жены и дочери.
Так как Амбруаз куда-то отлучился, мы в ожидании ужина, обещанного нашим хозяином не ранее чем через полчаса, поинтересовались, нет ли в городе каких-нибудь достопримечательностей, на которые стоило бы взглянуть. Нам ответили, что единственное, с чем стоит познакомиться, — это завод по изготовлению якорей и пушечных ядер, кузницы которого как раз сейчас должны работать. В ту же минуту мы направились к кузницам.
Я не испытываю особой приязни к заводам; в использовании машин, обладающих огромной механической силой, меня всегда пугает их бесстрастность. Прежде всего это касается прокатных машин, безостановочно осуществляющих прокатку. Что бы они ни зацепили своими железными зубьями, этот предмет должен пройти через отверстие большего или меньшего размера, к которому они подталкивают обрабатываемые материалы; какого бы размера ни был входящий туда предмет, будь он даже огромный, как балка, выходит он оттуда тонкий, как вязальная игла. Что же касается машины, то она работает: это ее право, это ее обязанность; для нее не имеет ни малейшего значения, какой материал она сплющивает и вытягивает. Вы подаете ей железный брус, чудовище подтягивает его к себе и проглатывает; если при этом вы не успели достаточно быстро убрать руку, машина хватает кончик вашего пальца, и тогда вам конец; напрасно вы будете кричать; если рядом не окажется какого-нибудь рабочего с топором, чтобы перерубить вам запястье, то за пальцем последует рука, за рукой — плечо, за плечом — голова, а за головой — все тело. Кричите, проклинайте, умоляйте — ничто не поможет; все, что остается вашим друзьям или вашей семье — это поджидать вас с другой стороны машины. Вы входите в нее человеком, а выходите латунной проволокой; за несколько минут вы растягиваетесь в длину до двухсот футов. Это любопытно, но не так уж приятно.
Поэтому я всегда с исключительным почтением смотрю на такого рода орудия, как и вообще на все то, что невозможно урезонить; вследствие чего, не будучи слишком хорошо знаком с механическими средствами, при помощи которых наладил свое производство г-н Зени, управляющий завода в Коне, я прежде всего остановился на пороге, чтобы обозреть обстановку.
Мне редко приходилось видеть что-либо более мрачнопоэтическое, чем это огромное здание, пределы которого невозможно было охватить взглядом и которое было озарено лишь светом от двух работавших кузниц. Изменчивый огонь, вырывавшийся из горнов, отбрасывал круги света и придавал людям и предметам, оказавшимся в таком круге, самые причудливые оттенки цвета — от огненно-красного до бледно-голубого. Время от времени пламя словно умирало, из потускневших углей вытаскивали пылающий металл, с помощью гигантских щипцов помещали его на громадную наковальню, и пять или шесть молотов начинали в такт снова и снова падать на него. При каждом их ударе сыпались снопы искр, освещая, словно молнии, самые отдаленные глубины бесконечных сводов. И тогда на секунду становились видны работавшие во тьме невиданные гигантские орудия, похожие по виду на неведомых рыб из каких-то неизвестных морей и в те минуты, когда кругом царила тьма, дававшие о себе знать лишь скрежетанием. Среди этих орудий было нечто вроде исполинских ножниц, которые сами по себе распахивали свои стальные челюсти и, каждый раз захлопывая их, перерубали, словно соломинку, железные брусья толщиной с ногу. Там были и другие орудия — подобно слону, они вытягивали хобот из цепей и поднимали огромные грузы; были, наконец, там и такие, ни форму, ни назначение которых невозможно было распознать и которые действовали в отдалении, скрытно, в темноте, как злоумышленники, прячущиеся для того, чтобы совершить какое-нибудь преступление. Господин Зени пригласил нас войти и осмотреть поближе все его металлообрабатывающее хозяйство, а заодно увидеть, как наносятся последние удары, выковывающие главный якорь «Дриады», которая ожидала его в Рошфоре. Этот якорь весил больше девяти тысяч фунтов. Сделав над собой усилие, я отважился вступить в эту пещеру Полифема.