Страница 7 из 198
То ли в память о временах Людовика XIV, то ли в благодарность за эту ночь вдохновения, Наполеон восстановил обычай приезжать в Фонтенбло и в 1807 году устроил там пышные празднества по случаю свадьбы своего брата Жерома, ради которого он только что выкроил королевство в самом сердце Германии, с принцессой Фредерикой Катериной Вюртембергской. Именно тогда, во время месячного пребывания двора в Фонтенбло, было принято решение о континентальной блокаде и о разделении Португалии на три территории: ее северная часть была отдана королю Этрурии, чтобы возместить ему потерю Тосканы, снова отошедшей к Франции; южная часть в качестве княжества была отдана Мануэлю Годою в награду за его верную и безупречную службу, а центральные провинции остались на всякий случай.
В июне 1808 года в Фонтенбло приехал король Карл IV. Он явился сюда, чтобы поменять корону Испании и Индий на королевскую тюрьму во Франции.
В 1808 году Наполеон вернулся в Фонтенбло. Победитель при Ваграме и Фридланде был на вершине своей славы; для упрочения своего победоносного трона ему недоставало лишь одного — наследника. Во время этой поездки он принял решение о разводе с императрицей и официально объявил ей об этом; по правде говоря, развод был непрестанным смертельным страхом несчастной императрицы вот уже четыре года. Когда, уезжая из Милана, она плакала, обнимая Евгения, Наполеон сказал ей: «Ты плачешь из-за временной разлуки. Если горе от расставания со своими детьми так тяжело, то какое же это огромное счастье — иметь их; посуди же, как должны страдать те, у кого их нет». Это было всего только короткое высказывание, однако Наполеон так скупо ронял слова, что все сказанное им имело значение.
В 1810 году Наполеон издал в Фонтенбло грозный указ, согласно которому подлежали сожжению все английские товары, захваченные во Франции и в различных королевствах, где он правил через посредство других лиц.
Девятнадцатого июня 1812 года Пий VII вернулся в Фонтенбло; однако на этот раз никто навстречу ему не выехал: дело в том, что на этот раз он прибыл туда уже не как полновластный понтифик, а как пленник.
В начале января 1813 года Наполеон возвратился в Фонтенбло: миновавший 1812 год прошел словно тень между завоевателем и его удачей. От случившихся невзгод гордый нрав императора стал раздражительным; непобедимый понял, что и он, возможно, победим. Тот, кто на мгновение возомнил себя Богом, вынужден был признать, что он всего лишь человек.
Прежде чем отправиться в Саксонию, император решил закончить свои дела с Церковью. Он прибыл в Фонтенбло и осведомился о своем преосвященном госте. Ему сообщили, что папа не покидает своих покоев, хотя ему было позволено прогуливаться по саду и каждый день в его распоряжение предоставлялись императорские кареты. «Да, да, — прошептал Наполеон, — ему хочется, чтобы его считали пленником». И он приказал доложить о нем Пию VII.
Их беседа была долгой и жаркой, насколько можно судить, но она не привела ни к какому результату. Пий VII предугадывал, что Наполеон падет подобно тем изваяниям ложных богов, какие первые понтифики повергали своим могущественным перстом, и он не пожелал ни в чем уступить. Наполеон вышел от него в ярости, усугубленной еще и тем, что из-за уважения к возрасту папы и силе его духа он был вынужден сдерживаться; и вот тогда, проходя по галерее Дианы, он встретил кардинала Феша и рассказал ему о том, что перед этим произошло, а поскольку кардинал хранил молчание, Наполеон воскликнул: «И чего же этот старый упрямец хочет, куда еще я должен его отправить?» — «Возможно, на Небо», — ответил кардинал, и эта реплика в то же мгновение утишила гнев императора.
Пий VII пробыл в Фонтенбло до 24 января 1814 года и во время своего заточения, то есть в течение почти что двух лет, оставался верен своему первоначальному решению и не пересек порога своей комнаты.
А между тем северный горизонт становился все мрачнее и мрачнее: грозный ураган несся прямо на Париж, и с каждым днем все ближе к столице слышался грохот вражеской канонады.
Тридцатого марта 1814 года, в девять часов вечера, двуколка, выехавшая из Вильнёв-сюр-Ван, сыпля искры из-под колес, остановилась в Фонтенбло; курьер, опередивший ее на десять минут, оповестил: «Император! Император!» За считанные секунды лошади были распряжены и заменены свежими; Наполеон успел лишь обменяться парой слов со станционным смотрителем:
— Вы слышали грохот пушек в течение дня?
— Да, сир!
— Значит, я не ошибся! И в каком направлении?
— В стороне Парижа.
— Да, это так. И когда они смолкли?
— В пять часов.
И двуколка умчалась, словно подхваченная ветром.
В десять часов вечера Наполеон был всего лишь в пяти льё от парижской заставы: сменив запряженных в Фонтенбло лошадей, он ехал с прежней быстротой. Проезжая мимо фонтанов Жювизи, он повстречался с каким-то адъютантом, тоже мчавшимся во весь опор. Император узнал его мундир, подозвал к себе и обменялся с ним несколькими словами; затем он вышел из кареты на дорогу, присел на один из каменных столбов, стоявших у ее края, долго и горячо обсуждал что-то с посланцем, велел принести себе стакан воды, взятой из родника, затем с прежним выражением лица снова сел в карету и тем же голосом, каким только что командовал: «В Париж!» — крикнул форейторам: «В Фонтенбло!»
Париж был сдан в пять часов пополудни, и противник должен был войти туда на рассвете!
Пять дней спустя Наполеон написал на отдельном листке бумаги несколько строк, которые, возможно, были самыми важными из всех, начертанных когда-либо человеческой рукой:
«Союзные державы провозгласили, что император — единственное препятствие к установлению мира в Европе, и потому император, верный своей присяге, объявляет, что он отказывается за себя и за своих детей от тронов Франции и Италии и что нет такой жертвы, включая его собственную жизнь, которую он не был бы готов принести во имя интересов Франции».
В Фонтенбло можно увидеть стол, на котором эти строчки были написаны, но никому не известно, что стало с императорским автографом.
В ночь с 12 на 13 апреля дворец неожиданно огласился криками: выскакивая из своих комнат и сталкиваясь друг с другом в коридорах, все спрашивали, что произошло, и чьи-то невнятные голоса отвечали: «Император отравился!»
Услышав эту новость, все кинулись к его покоям, но дверь закрылась за главным дворцовым маршалом Бертраном, герцогом Виченцским, герцогом де Бассано и хирургом Иваном — больше никто войти туда не мог. Все замерли, прислушиваясь: за дверью раздавались стоны.
Внезапно дверь распахнулась и сразу же закрылась, пропустив бледного, как привидение, доктора Ивана. К нему бросились с расспросами, но он молча отстранил рукой присутствующих, и все расступились, подчиняясь его приказу; он быстро спустился по лестнице, вышел во двор, увидел какую-то лошадь, привязанную к ограде, вскочил на нее и, помчавшись галопом, скрылся в темноте.
На следующий день, 13 апреля, Наполеон встал и оделся в обычный час, но его прекрасное лицо, всегда спокойное и задумчивое, было бледнее, чем всегда.
Так вот что рассказывают по поводу этого происшествия. Наполеон слышал о яде Кондорсе. С начала отступления из России он, решив не попадать живым в руки врага, вызвал Кабаниса и велел ему приготовить подобное зелье. Кабанис написал рецепт, и доктор Иван изготовил яд. В течение всего отступления Наполеон носил это зелье в мешочке, висевшем у него на шее; вернувшись во Францию, император поместил его в потайное отделение дорожного нессесера, с которым он никогда не расставался, а умирая, завещал сыну.
И вот в ночной тиши, в течение долгих часов одной из тех бессониц, что стали привычными для него в последние два-три года, он, видя как удача ему изменяет и вместе с ней все его покидают, как одни проявляют неблагодарность по отношению к нему, а другие становятся предателями, подумал о яде, два года лежавшем без употребления в потайном отделе его нессесера. Камердинер, спавший в соседней комнате, услышал, как император поднялся, и сквозь щель в двери увидел, как он растворил какой-то порошок в стакане, выпил приготовленный напиток и снова лег. В течение четверти часа в комнате царила полная тишина — это было время борьбы мужества со страданием; но боль в конце концов одержала победу. При первом стоне, вырвавшемся у Наполеона, слуга подбежал к нему, стал расспрашивать, что с ним, просить, умолять ответить ему; затем, видя, что ему не удается добиться никакого ответа, он помчался за помощью к людям из ближайшего окружения императора, испуская крики, на которые все сбежались. Как мы уже говорили, в покои императора прибежали главный дворцовый маршал Бертран, герцог Виченцский, герцог де Бассано и Иван; увидев доктора, император поднялся на постели и, указывая рукой на пустой мешочек, воскликнул: «Выходит, все меня предали, даже яд?..» И тогда Иван словно лишился рассудка; ничего не ответив, не попытавшись оправдаться, он выбежал за дверь, вскочил на первую попавшуюся лошадь и скрылся.