Страница 13 из 198
Нас проводили в гостиную, где повсюду можно было увидеть сочинения наших нынешних писателей и альбомы с рисунками наших лучших живописцев. На стенах висело несколько портретов наших современников. Рядом с Ламартином и Виктором Гюго я обнаружил свой портрет и, признаться, не только почувствовал себя польщенным таким соседством, но и испытал радость от того, что мое изображение успело попасть в этот дом отшельника, который мы посетили, еще до меня. По-видимому, г-ну де Шамбону (так звали нашего хозяина) показалось, что он меня узнал. Поскольку у меня не было причины сохранять инкогнито, ибо я не принц и не танцовщик, мне вполне можно было назвать свое имя. Десять минут спустя мы уже чувствовали себя так, словно находились в одной из гостиных предместья Сен-Жермен.
Когда вы находитесь в провинции, долго держа запертыми в своем сердце воспоминания о парижской жизни, о своей дружбе с собратьями по ремеслу, о своем преклонении перед художниками, и вам недостает рядом с собой не только ума, сходного с вашим и способного вас понять, но и памяти, хранящей иные имена, помимо тех, какие вы забыли, нет ничего более приятного, чем узнать по одному слову, мелькнувшему, словно электрический разряд, что вы встретили, наконец, человека среди окружающей вас растительной жизни; и тогда ваше сердце переполняется радостью, все ваши воспоминания жаждут выйти на свободу, они теснятся на ваших устах, а затем вперемешку, обгоняя друг друга, вырываются наружу, словно несчастные дети, которые были заперты всю неделю в стенах коллежа и перед которыми в воскресенье распахнули дверь их тюрьмы. Вы говорите не останавливаясь, бессвязно, без какого-либо определенного смысла; вы лишь называете имена — и все; вы лишь приводите названия произведений — и ничего больше; однако, когда у вас появляется полная уверенность, что вы и ваш собеседник — люди одной породы, что вы проявляете сходные чувства перед лицом одних и тех же явлений, что вы передаете эти чувства похожими словами, высказываете одни и те же мнения, — вот тогда вы наводите порядок в своей речи, вы пользуетесь сложными предложениями, вы делаете разумные умозаключения.
Именно это и произошло с нами через десять минут после начала нашей беседы. Господин де Шамбон был знаком со всеми современными писателями по их сочинениям, но ни с кем из них — лично; и мы целый час занимались тем, что показывали ему сходство между авторами и их творчеством. Все наши знаменитости, разумеется ничего об этом не подозревая, по нашей воле и каждый в свою очередь, являлись к нам в этот маленький уголок земли, куда мы призывали их тени. На плечи одних мы набрасывали пурпурные мантии, а с других срывали все покровы. Наш составленный наскоро конклав играл со скипетрами и венцами, мы свергали с престолов и возводили на них императоров, и, возможно, те, на ком мы остановили свой выбор, будут когда-нибудь коронованы.
Нас прервало очень приятное для слуха путешественников сообщение, что обед подан; трапеза нашего хозяина была устроена без всякой предварительной подготовки, благодаря тем запасам провизии, какие удивительным образом всегда имеются в деревне. Следует признаться, что во время первого блюда беседа оборвалась на полуслове, кое-как оживилась ко второму блюду, но в полной мере возобновилась только к десерту.
Однако, хотя разговор по-прежнему шел об искусстве, он приобрел религиозный уклон. Господин де Шамбон принадлежал к новой католической школе, и потому в наших общественных воззрениях царило полное единодушие. В отличие от многих, наш хозяин не жаловался, что вера угасает и набожность умирает; он распознавал во всех умах чудесную расположенность внутренне воспринять католические идеи, и это внушало ему надежду как священнику и как любителю искусства, потому что всегда во времена господства веры создавались великие, а самое главное — совершенные творения. Почему церкви пятнадцатого века столь восхитительны? Все дело в том, что и в целом, и в подробностях они находятся в полном согласии с таинством, которое им предназначено воплощать. Так, две башни подобной церкви, возвышающиеся по обе стороны фронтона, символизируют две руки христианина, простертые к Небу; ее двенадцать капелл, что тянутся в ней слева и справа, своим числом напоминают о двенадцати апостолах; латинский крест, обозначенный колоннами, которые поддерживают свод, воплощает крест Голгофы; клирос чуть смещен вправо, потому что, умирая, Христос склонил голову на правое плечо; наконец, три окна освещают дарохранительницу, поскольку Бог триедин и любой свет исходит от Бога; и потому, как бы ни мало был религиозен человек, разве может он, переступив порог собора Парижской Богоматери, продолжить внутри этого величественного храма легкомысленную беседу, начатую им на улице? Нет, он обнажит голову и понизит голос, сам не понимая, почему так поступает; а дело в том, что через посредство всех его органов чувств в него проникает и доходит до самого его сердца великое чувство католической веры, руководившее строителями этого храма.
В разгар нашей беседы в комнату вошел какой-то человек и что-то сказал на ухо нашему хозяину; тот немедленно поднялся и, улыбнувшись, сказал: «Господа, давайте завершим эту беседу в месте, способном вдохновить нас в большей степени: вы видели мою церковь днем, пойдемте посмотрим ее ночью».
Мы тотчас последовали за ним; светила дивная луна, и небо смотрело на землю своими пылающими глазами. Вместе с темнотой воцарилось глубокое спокойствие; ни единый звук не тревожил юношеского сна природы.
Мы вошли в церковь; дверь за нами закрылась, и сначала нам показалось, что наши глаза ничего не могут различить во мраке, настолько они были еще полны того мягкого и колеблющегося света, который только что заливал все вокруг нас. Однако, сделав несколько шагов, мы поняли, что клирос освещен, хотя и не заметили, где находятся факелы, отбрасывавшие свет, в котором вырисовывался темный силуэт алтаря с его крестом, дарохранительницей и погашенными свечами. Что же касается противоположной стороны, где находилась лестница и византийский барельеф, то она была погружена в полную темноту, не дававшую взгляду возможности достичь стен. Кое-где огромные стрельчатые окна, сквозь которые проникал лунный свет, бросали яркие отблески на серые плиты с их мозаичными изображениями святых с золотыми ореолами и облаченных в красные и голубые одежды. Временами одно из таких отражений попадало на ту или иную колонну, и тогда можно было разглядеть лишь освещенную ее часть, а остальное — основание и капитель — оставалось во мраке. В эту минуту в противоположной стороне, погруженной, как уже говорилось, во тьму, показался человек с факелом, отбрасывавшим круг света и оттеснявшим мрак к боковым стенам, и стал взбираться по громадной лестнице. По мере того как он поднимался, тьма вновь вступала в свои владения и шла за ним следом, подобно тому, как смерть следует за жизнью. Вскоре человек скрылся из виду, повернув налево за колонну; свет, продвигаясь вдоль стены, постепенно гаснул, и, наконец, все снова погрузилось во мрак. Внезапно в этой тишине и в этой темноте раздался громкий дрожащий звук: это был голос органа, звуки которого, подталкивая друг друга, словно волны на море гармонии, лились над нашими головами и, доходя до самых отдаленных глубин собора, разбивались о его стены. В то же мгновение послышались человеческие голоса, присоединившиеся к дивному звучанию органа, и к Небу понеслись горестные звуки «Stabat Mater»[3] Перголезе.
Не знаю, какое действие произвела эта глубоко благочестивая сцена на моих спутников; что же касается меня, то я подошел к капелле герцога Людовика II, погруженной в беспросветную тьму. Облокотившись на памятник, представляющий собой, согласно трогательному обычаю того поэтического времени, второе брачное ложе, где герцог возлежал подле своей супруги, я почувствовал, как меня захлестывает эта всепроникающая гармония. И тогда я постиг, что такое экстаз, восторг, монастырские видения, и, словно Иоадай, ощутил себя готовым предрекать второй Иерусалим.