Страница 7 из 182
Пьер Мюнье опустил голову и глубоко вздохнул.
Рады национальной гвардии выровнялись, г-н де Мальмеди занял место во главе отрада, и солдаты двинулись ускоренным маршем.
Пьер Мюнье остался с сыновьями; лицо одного из них было багровое, другого — мертвенно-бледное.
Мулат бросил взгляд на пылавшее лицо Жака и побелевшее лицо Жоржа; и то и другое было для отца горьким упреком:
— Ничего не поделаешь, дорогие мои дети, вот так-то.
Жак по натуре был беспечным философом. Вначале эта сцена произвела на него, разумеется, тягостное впечатление, но здравый смысл помог ему быстро утешиться.
— В конце концов, ну и пусть этот толстяк презирает нас! — сказал он отцу, прищелкнув пальцами. — Мы богаче его, не правда ли, отец? Что же до меня, — добавил он, взглянув на мальчика с воротником в фестонах, — пусть только мне попадется этот сопляк Анри, и я задам ему такую взбучку, что он запомнит ее надолго.
— Мой дорогой Жак! — воскликнул Пьер Мюнье, как бы благодаря его за утешение.
Затем он обратил взор на младшего сына, чтобы проверить, настроен ли он так же благоразумно, как старший.
Но Жорж оставался безучастным; все, что отец мог заметить на его холодном лице, была чуть заметная усмешка; впрочем, как ни было его лицо непроницаемо, в этой усмешке таилось столько презрения и жалости к отцу, что Пьер Мюнье как бы в ответ на невысказанные мальчиком слова воскликнул:
— Боже мой, но что же, по-твоему, я мог сделать?!
И он ждал, что ему ответит мальчик, с тем смутным беспокойством, в котором не признаешься самому себе, особенно когда ждешь оценки своего поступка от подопечного.
Жорж ничего не ответил, но, взглянув на площадь, сказал:
— Там стоят негры, они ждут того, кто будет ими командовать.
— Ну что же, ты прав, Жорж, — радостно произнес Жак, преисполнившись чувством собственного достоинства, чем подтвердил, сам того не зная, изречение Цезаря: «Лучше командовать этими, чем подчиняться тем».
И Пьер Мюнье, уступая совету младшего сына и порыву старшего, подошел к неграм, спорившим о выборе командира; увидев человека, которого каждый на острове уважал словно отца, они окружили его как своего подлинного вождя и попросили возглавить отряд.
И Мюнье странным образом преобразился: унижение, которое он не мог побороть перед лицом белых, исчезло, уступив место ощущению собственной значимости. Он выпрямился во весь свой могучий рост, глаза его, смиренно опущенные или блуждавшие, когда он стоял перед г-ном де Мальмеди, загорелись. Дрожавший прежде голос зазвучал грозно и убежденно; вскинув карабин на плечо, вытащив саблю из ножен и вытянув крепкую руку в сторону противника, он отдал команду «Вперед!».
Затем, бросив последний взгляд на младшего сына, стоявшего возле негра в синей куртке и с горделивой радостью аплодировавшего отцу, он направился с сопровождавшим его черным отрядом к углу той же улицы, где уже скрылись пехотинцы гарнизона и солдаты национальной гвардии, и в последний раз крикнул негру:
— Телемах, береги моего сына!
Линия обороны была разделена на три части. Налево — бастион Фанфарон, выстроенный у самого моря и имевший на вооружении восемнадцать пушек; в середине — по существу, ретраншемент с двадцатью четырьмя орудиями; направо — батарея Дюма, защищенная только шестью пушками.
Англичане-победители вначале двигались тремя колоннами, преследуя три разные цели, но, обнаружив силу двух первых батарей, они сосредоточились на третьей, которая не только, как мы сказали, оказалась самой слабой, но была укомплектована лишь местными артиллеристами. Однако же, против всякого ожидания, при виде плотной массы, которая двигалась на нее в пугающем английском порядке, воинственная молодежь батареи вовсе не растерялась. Все поспешили занять свои посты и, маневрируя быстро и ловко, подобно опытным солдатам, открыли мощный прицельный огонь. Вражеские войска решили, что они ошиблись относительно силы батареи и числа ее защитников. И все же они шли вперед, потому что, чем смертоноснее был огонь, тем насущнее была необходимость его погасить. Но вот проклятая батарея совсем разгневалась и, подобно фокуснику, который заставляет нас забывать один свой невероятный фокус, тут же показав другой, еще более невероятный, удвоила залпы, посылая вслед за ядрами картечь, а за картечью ядра с такой быстротой, что в рядах врагов началось смятение. В то же время, поскольку англичане подошли на расстояние ружейного выстрела, началась перестрелка, так что неприятель, видя, как его ряды редеют под пулями или вовсе сметаются пушечными ядрами, удивленный этим неожиданным отпором, отступил и занял новую позицию.
По приказу главнокомандующего отряд регулярных войск и батальон национальных гвардейцев, до этого сосредоточенные в самом опасном месте, пошли с выставленными вперед штыками в атаку на фланги противника — один налево, другой направо, в то время как грозная батарея продолжала громить его с фронта. Регулярные войска, точно осуществив привычный маневр, бросились на англичан, прорвали их ряды, внеся туда замешательство и беспорядок. Однако батальон островитян под командой г-на де Мальмеди, то ли переоценив свои возможности, то ли не вполне последовав полученным приказам, действовал без успеха. Вместо того чтобы обрушиться на левый фланг и пойти в атаку вслед за регулярными войсками, он взял неверное направление и атаковал англичан с фронта. И батарее пришлось прекратить огонь, так устрашавший противника. Англичане, видя, что у неприятеля меньше солдат, чем у них, осмелели и обрушили свой огонь на национальных гвардейцев, которые, следует отдать им должное, выдержали удар, не отойдя ни на шаг. Однако эти храбрецы не могли долго сопротивляться. Зажатые врагом, более опытным и десятикратно превосходящим их числом, с одной стороны, и своей батареей, вынужденной бездействовать, — с другой, добровольцы, ежеминутно теряя множество бойцов, начали отступать. Тотчас умелым маневром левый фланг англичан оттеснил правый фланг батальона добровольцев, и тем грозило оказаться в окружении. Слишком неопытные, чтобы построиться в каре, противопоставив его численному превосходству противника, они оказались на краю гибели. Англичане продолжали наступление и, подобно морскому приливу, уже почти окружили своими волнами этот островок солдат, как вдруг с тыла раздался возглас: «Франция! Франция!»; последовала страшная стрельба, затем наступила тишина, более грозная, чем грохот орудий.
В задних рядах противника возникло неописуемое волнение, и оно передалось передним рядам; «красные мундиры» не выдержали мощной штыковой атаки — они были подкошены, словно колосья под серпом жнеца. Теперь неприятель сам попал в окружение, настала его очередь отражать нападение и справа, и слева, и с фронта. Это подошедшие свежие силы добровольцев не давали ему передышки, и десять минут спустя отряд Мюнье, пробившись сквозь кровавую брешь в строю противника, вышел к злосчастному батальону национальных гвардейцев и разорвал окружение. Выполнив эту задачу, негритянский отряд отступил, повернул налево и, описав полукруг, устремился в атаку на фланг противника. Мальмеди непроизвольно повторил тот же маневр, направив туда же и своих добровольцев, так что перед батареей не осталось французских войск: не теряя времени, она поспешила на помощь атакующим, изрыгая на неприятеля потоки картечи. С этой минуты победа была решена в пользу французов.
Почувствовав себя вне опасности, Мальмеди подумал о своих освободителях, которых он уже видел в сражении, но все еще колебался, признавать или не признавать их подвиг и тот факт, что они спасли ему жизнь, ведь это был столь презираемый им отряд цветных добровольцев, последовавший за национальными гвардейцами и столь вовремя вступивший в схватку. Во главе его стоял Пьер Мюнье: увидев, что враги окружили Мальмеди, он направился ему на выручку с тремястами своих бойцов, ударил англичан с тыла и опрокинул их! Да, то был Пьер Мюнье, задумавший этот маневр, как гениальный полководец, и осуществивший его, как храбрый солдат. В этот час, когда ему не грозило ничего, кроме смерти, он бился в первых рядах, выпрямившись во весь свой огромный рост, раздувая ноздри, с пылающим взглядом и развевающимися волосами, — вдохновенный, отважный, великолепный, тот самый Пьер Мюнье, чей голос слышался из самой гущи схватки, перекрывая ее чудовищный гул призывом «Вперед!» — и его солдаты бесстрашно двигались вперед, все более расстраивая ряды англичан. Но вот раздался возглас: «К знамени, к знамени, друзья!» — и Мюнье бросился в середину группы англичан, упал, поднялся, исчез в их рядах, но через секунду появился вновь в разорванной одежде, с окровавленной головой, но со знаменем в руках.