Страница 33 из 42
Четырнадцатого июля в Собрании началось обсуждение.
На этот раз оказалось невозможным не пустить на трибуны публику, заполнить, как раньше, коридоры и подступы роялистами и "рыцарями кинжала", запереть ворота Тюильрийского сада.
Пролог был исполнен для клакёров, а вот комедию предстояло сыграть для настоящей публики.
Надобно заметить, что публика не была расположена к комедии.
Настолько не расположена, что Дюпора, еще три месяца назад пользовавшегося популярностью, выслушали в угрюмом молчании, когда он потребовал переложить преступление короля на его окружение.
Однако он пошел до конца, удивляясь тому, что впервые его речь не вызывает ни одного одобрительного слова или жеста.
Он был одной из звезд триады, свет которой мало-помалу угасал на политическом небосводе: Дюпор, Ламет, Варнав.
После него на трибуну взошел Робеспьер. Человек осмотрительный, отлично умеющий уходить в тень, что он собирался сказать? Оратор, всего неделю назад заявивший, что он ни монархист, ни республиканец, что он предложит?
Робеспьер ничего не предложил.
Свойственным ему кисло-сладким голосом он объявил себя заступником всего человечества; по его мнению, было бы несправедливо и жестоко бить только слабых; он не нападает на короля, потому что Собрание склонно относиться к королю как к неприкосновенной личности, но выступает в защиту Буйе, Шарни, г-жи де Турзель, курьеров, лакеев, слуг — всех тех, кто в силу зависимого положения был вынужден повиноваться.
Собрание громко роптало во время его речи. Трибуны внимательно вслушивались в его слова, не зная, аплодировать или свистеть; наконец они услышали в словах оратора то, что в них было на самом деле: искреннюю нападку на королевскую власть и лицемерную защиту придворной камарильи.
Трибуны стали аплодировать Робеспьеру.
Приёр (из Марны) хотел было перенести обсуждение на почву, свободную от уловок и противоречий.
— Что вы станете делать, граждане, — воскликнул он, — если мы признаем короля невиновным, а у нас потребуют вернуть ему власть?
Вопрос был тем более трудным, что он был задан прямо, но бывают такие минуты бесстыдства, когда ничто не может остановить реакционные партии.
Демёнье принял вызов и как будто поддержал в ущерб королю интересы Национального собрания.
— Собрание — это всемогущий орган, — заявил оратор, — а будучи таковым, оно вправе временно лишить королевскую власть полномочий до тех пор, пока не будет завершена работа над конституцией.
Таким образом, король, который не сбежал, а был похищен, временно лишался власти, потому что работа над конституцией не была закончена, а как только она завершится, король с полным правом вернется к исполнению своих обязанностей.
— Меня просят изложить мое суждение в форме декрета, — продолжал оратор (заметим в скобках, что никто его об этом не просил), — вот проект предлагаемого мною декрета:
"1. Временное отстранение от власти будет продолжаться до тех пор, пока король не примет конституцию.
2. Если он ее не примет, Собрание объявит его низложенным".
— О, будьте покойны! — крикнул с места Грегуар. — Он не только ее примет, но поклянется во всем, что пожелаете!
И он был прав; он мог бы даже сказать: "Поклянется и примет все, что пожелаете".
Королям поклясться еще легче, чем принять.
Собрание, возможно, на лету подхватило бы проект предложенного Демёнье декрета, но Робеспьер с места бросил следующие слова:
— Будьте осторожны! Подобный декрет предрешает заранее, что короля не будут судить!
Депутаты, пойманные с поличным, не решились ставить проект на голосование. Шум за дверью вывел Национальное собрание из затруднительного положения.
Это была депутация от братского общества минимов; она принесла обращение, вдохновителем которого был Дантон, составителем — Тальен, а подписал его Народ.
Собрание отвело душу на подателях обращения: оно отказалось их выслушать.
Тогда поднялся Барнав.
— Пусть оно не будет прочитано сегодня, — сказал он, — но выслушайте его завтра и не поддавайтесь влиянию ошибочного мнения… Закон должен лишь подать сигнал, и мы увидим, что к нам присоединятся все честные граждане!
Читатель, хорошенько запомните эти пять слов, перечитайте их, поразмыслите над этой фразой: "Закон должен лишь подать сигнал". Фраза эта была произнесена 14 июля; в ней уже предчувствуется бойня, что произойдет 17 июля.
Таким образом, оказалось недостаточно украсть у народа власть, которой он считал вправе завладеть после бегства короля, скажем точнее — после предательства своего избранника; теперь эта власть публично возвращалась Людовику XVI, а когда народ стал требовать, когда народ пришел с прошениями, его мнение оказалось всего-навсего ошибочным и Собрание, тоже избранное народом, считало себя вправе подать сигнал к исполнению закона!
Что означали эти слова: "Закон должен подать сигнал"?
Объявить введение закона военного времени и водрузить красное знамя.
И действительно, следующий день, 15 июля, — решающий. Собрание представляет собой любопытное зрелище: никто ему не угрожает, а оно делает вид, что подвергается опасности. Национальное собрание зовет на помощь Лафайета, и Лафайет, всегда проходивший мимо народа, не замечая его, посылает в Собрание пять тысяч солдат национальной гвардии, к которым он, дабы поощрить народ, заботливо присовокупляет тысячу вооруженных пиками жителей Сент-Антуанского предместья.
Ружья — у аристократии национальной гвардии; пики — у ее пролетариата.
Собрание, убежденное, как и Барнав, в том, что, стоит ему лишь подать сигнал закона, оно привлечет на свою сторону не народ, но командующего национальной гвардией Лафайета и мэра Парижа Байи, решает довести это дело до конца.
Хотя Собрание существует едва ли два года, оно уже умеет хитрить не хуже Собраний 1829 или 1846 года; оно знает, что надо лишь утомить членов и слушателей обсуждением дел второстепенных, отодвинув на конец заседания главный вопрос, и он будет решен сразу. Собрание потеряло полдня на слушание доклада военного министра о состоянии дел в его ведомстве; потом оно охотно позволило пуститься в разглагольствования трем-четырем своим членам, имевшим обыкновение поговорить на отвлеченные темы; когда же наконец время, отведенное для дискуссий, истекло, собрание умолкло, чтобы выслушать две речи: Саля и Барнава.
Оба они были адвокаты и выступили настолько убедительно, что, когда Лафайет потребовал закрыть заседание, Собрание единодушно проголосовало "за".
В тот день Собранию в самом деле нечего было опасаться: оно "сделало себе трибуны", да простится нам это непарламентское, зато достаточно емкое выражение; Тюильрийский сад был закрыт для публики; полиция подчинялась председателю Собрания; Лафайет находился в заде заседаний, выжидая подходящую минуту, чтобы потребовать закрытия заседания; Байи расположился на площади во главе муниципального совета, готовый отдать необходимые распоряжения. Повсюду власть под защитой оружия изготовилась к бою против народа.
Однако народ был не в состоянии принять бой; толпа потекла вдоль ощетинившейся штыками и пиками цепи солдат на свой Авентинский холм, то есть на Марсово поле.
Заметьте хорошенько, народ устремился на Марсово поле не для того, чтобы бунтовать или, подобно римскому народу, устроить забастовку; нет, народ пошел на Марсово поле, ибо знал: там находится алтарь отечества, который еще не успели разобрать с 14 июля, хотя обыкновенно власти предержащие не мешкают в такого рода вопросах.
Люди собирались составить протест и подать его в Национальное собрание.
Пока толпа составляла протест, Национальное собрание проголосовало, во-первых, за меру предупредительную:
"Если король нарушает свою клятву, если он идет войной на свой народ или не защищает его, он тем самым отрекается от власти, становится рядовым гражданином и может быть судим за преступления, совершенные после отречения";