Страница 19 из 42
— В таком случае, государь, — сказал Шарни, — мы с благодарностью выслушаем ваше величество.
Королева не сводила с Шарни изумленного взгляда; она не понимала, как возраставшая холодность, которую она в нем замечала, могла сочетаться с упрямым нежеланием. оставить королевскую чету ни на минуту, что он, по-видимому, считал своим долгом.
Она не проронила ни звука, предоставив королю возможность продолжать.
— Итак, окончательное решение за вами, — подтвердил король. — А теперь послушайте, что сказал господин Петион: «Государь, нет никакой гарантии, что, когда вы вернетесь в Париж, сопровождающие вас офицеры уцелеют. Ни я, ни господин Барнав, ни господин де Латур-Мобур не можем поручиться за их безопасность даже ценой собственной жизни, ибо их кровь заранее принесена в жертву народу».
Шарни взглянул на своих товарищей: они презрительно улыбнулись.
— И что же дальше, государь? — спросил он.
— Вот что господин Петион предлагает: он берется раздобыть для вас три мундира национальных гвардейцев, отворить для вас сегодня ночью ворота епископства и отпустить вас на все четыре стороны.
Шарни снова вопросительно посмотрел на своих товарищей: они так же улыбнулись в ответ.
— Государь, — обратился он к королю, — наши жизни принадлежат вашим величествам; вы соблаговолили принять наши услуги — нам легче будет умереть, чем оставить вас; окажите же нам милость и располагайте нами завтра так же, как делали это вчера, ни больше ни меньше. От всего вашего двора, от всей армии, от всех ваших гвардейцев осталось три преданных сердца; не лишайте же их единственной славы, которой они добиваются, — сохранить верность до конца.
— Хорошо, господа, мы согласны, — вмешалась королева, — однако, как вы понимаете, все у нас теперь должно быть общее; отныне вы не просто наши слуги, вы наши друзья, братья; я не прошу вас назвать ваши имена, я их знаю, но, — она достала из кармана записную книжку, — назовите имена своих отцов, матерей, братьев и сестер. Вполне возможно, что мы будем иметь несчастье потерять вас раньше, чем погибнем сами. Тогда я сама сообщу дорогим мне людям о постигшем их горе и постараюсь их утешить, насколько это будет в нашей власти… Итак, господин де Мальден, и вы, господин де Валори, скажите смело, кого в случае вашей смерти — а мы все так близки к ней, что не должны бояться этого слова, — кого из родственников и друзей вы хотите поручить нашей заботе?
Господин де Мальден попросил позаботиться о своей матери, немощной престарелой даме, проживавшей в небольшом имении около Блуа; г-н де Валори поручил королеве свою сестру, сироту, воспитывавшуюся в одном из суасонских монастырей.
Уж конечно, оба эти офицера были полны мужества; но даже они, как ни старались, не смогли сдержать слез, когда королева записывала имена и адреса г-жи де Мальден и мадемуазель де Валори.
Королева тоже была вынуждена прервать свое занятие; она вынула из кармана платок и приложила его к глазам.
Записав адреса, она повернулась к Шарни.
— Увы, господин граф, — начала она, — я знаю, что вам некого мне поручить: ваши родители умерли, а оба ваших брата…
Королеве изменил голос.
— Да, оба моих брата имели честь отдать жизнь за вас, ваше величество, — подхватил Шарни. — Но у одного из них остался ребенок, о котором он просит меня позаботиться в завещании, обнаруженном мною в его бумагах. Девушку, мать этого ребенка он похитил у родителей, и потому она не может рассчитывать на их прощение. Пока я буду жив, ни она, ни ребенок ни в чем не будут нуждаться; но, как справедливо вы заметили только что со свойственным вам поразительным мужеством, мы все смотрим смерти в лицо, и если смерть меня настигнет, бедная девушка вместе с младенцем останется без средств к существованию. Ваше величество, соблаговолите записать имя бедной крестьянки и, если я буду иметь честь погибнуть ради моего августейшего господина и моей благородной госпожи, снизойдите в своей щедрости до Катрин Бийо и ее сына; оба они живут в деревне Вильд’Авре.
Королева представила себе Шарни, умирающего подобно двум своим братьям, и эта картина, по-видимому, оказалась невыносимой для ее воображения: она пошатнулась, выронила записную книжку и нетвердой походкой направилась к креслу.
Оба телохранителя бросились к ней, а Шарни подобрал с полу книжку королевы и, вписав туда имя и адрес Катрин Бийо, положил ее на камин.
Королева сделала над собой усилие и открыла глаза.
Понимая, что после пережитого волнения ей необходимо побыть в одиночестве, молодые люди отступили, собираясь удалиться.
Однако королева протянула к ним руку со словами:
— Господа, надеюсь, вы не оставите меня, не поцеловав мне руку?
Телохранители подошли в том же порядке, в каком они называли имена и адреса своих родных, то есть сначала — г-н де Мальден, за ним — г-н де Валори.
Шарни приблизился последним. Рука королевы дрожала в ожидании его поцелуя, ради которого, несомненно, она предложила эту милость и двум другим офицерам.
Однако едва граф коснулся губами ее прекрасной руки, ему показалось (ведь у него на груди лежало письмо Андре), что он совершает святотатство.
Мария Антуанетта испустила вздох, более походивший на стон; никогда она не ощущала с такой очевидностью, как во время этого поцелуя, что с каждым днем, с каждым часом, чуть ли с каждой минутой пропасть между нею и ее возлюбленным становится все непреодолимее.
На следующий день перед отъездом г-н де Латур-Мобур и г-н Барнав, не имевшие представления о том, что произошло накануне между королем и тремя офицерами, стали с прежней настойчивостью предлагать им переодеться национальными гвардейцами; однако те наотрез отказались, заявив, что их место — на козлах королевской кареты и что они будут в тех костюмах, которые приказал им надеть король.
Тогда Барнав выразил желание, чтобы по обеим сторонам козел было привязано по доске для двух гренадеров: доски по мере возможности заслонили бы упрямцев от опасности.
В десять часов утра карета выехала из Мо; путешественники возвращались в Париж, в котором отсутствовали всего пять дней.
Пять дней! Какая бездонная пропасть разверзлась за это время!
Они отъехали от Мо всего на одно льё, но кортеж принял еще более устрашающий вид.
Жители всех окрестностей Парижа непрерывно пополняли его. Барнав хотел было заставить форейторов ехать рысью, но национальная гвардия из Кле преградила путь карете, угрожая остриями штыков.
Было бы неосторожно пытаться прорваться сквозь эту преграду; королева и сама поняла опасность и стала умолять депутатов не делать ничего такого, что увеличило бы народный гнев, раздуло бы грозную бурю: уже слышны были ее раскаты, уже чувствовалось ее дыхание.
Вскоре толпа так разрослась, что лошади едва могли идти шагом.
Никогда еще не было так жарко; воздух был горячим как огонь.
Оскорбительное любопытство толпы преследовало короля и королеву, заставляя их забиваться по углам кареты.
Какие-то люди вскакивали на подножки и просовывали головы в окна берлины; другие взбирались на экипаж или пристраивались на запятках; третьи висли на лошадях.
Шарни и два его товарища просто чудом еще оставались живы.
Двух гренадеров было явно недостаточно, чтобы отразить все удары: они просили, умоляли, приказывали именем Национального собрания, однако их голоса тонули в толпе среди криков, воплей и брани.
Впереди кареты двигалось более двух тысяч человек, а позади — более четырех тысяч.
По обеим сторонам кареты катила беспрестанно возраставшая толпа.
По мере приближения кортежа к Парижу, воздуха словно становилось все меньше и меньше, будто его поглощал гигантский город.
Карета двигалась под ослепительным солнцем, при тридцатипятиградусной жаре, в облаке пыли, разъедавшей кожу, подобно толченому стеклу.
Королева несколько раз откидывалась на спинку сиденья, жалуясь, что она задыхается.
В Бурже король так сильно побледнел, словно готов был лишиться чувств; он попросил стакан вина: сердце его сдавало.