Страница 17 из 42
Минуту спустя женщина лет сорока, еще свежая, одетая с удивительной простотой, явилась на зов. До сих пор она скромно старалась не показываться на глаза тем, кого принимала.
— Вы хозяйка этого дома, сударыня? — спросила королева.
— Что вы, ваше величество! — вскричала та в ответ, разразившись слезами. — Повсюду, где соблаговолит остановиться ваше величество, каков бы ни был тот дом, которому выпадает честь принимать королеву, она будет там единственной хозяйкой!
Мария Антуанетта оглянулась, желая убедиться в том, что они одни.
Удостоверившись, что никто не может их ни видеть, ни слышать, королева взяла ее за руку, привлекла к себе и обняла как подругу со словами:
— Если вам дорого наше спокойствие, если вам не безразлично собственное благополучие, возьмите себя в руки и умерьте проявления вашей грусти, потому что кто-нибудь может догадаться о ее причине и это вас погубит, а вы должны понимать, что, если с вами случится какое-нибудь несчастье, это усугубит наши страдания! Быть может, мы еще увидимся; возьмите же себя в руки и сберегите мне подругу: встреча с вами сегодня для меня представляет большую редкость и потому особенно дорога.[3]
После обеда снова отправились в дорогу; стояла изнуряющая жара; король обратил внимание на то, что мадам Елизавета обессилела и от изнеможения роняет голову на грудь; он настоял на том, чтобы до Мо, где намечалось переночевать, она заняла место на заднем сиденье; подчиняясь приказанию короля, мадам Елизавета пересела.
Петион при этом присутствовал, но своего места не предложил.
Сгорая от стыда, Барнав закрыл лицо руками; однако в щелочку между пальцами он мог наблюдать за печально улыбавшейся королевой.
Спустя час мадам Елизавета совершенно выбилась из сил и уснула, сознание ее угасло, и она уже ничего не помнила: ее прелестная ангельская головка склонилась сначала на одно плечо, потом на другое и наконец легла на плечо Петиона.
Депутат от Шартра счел себя вправе в неопубликованных мемуарах о своем путешествии заявить, что мадам Елизавета — это святое, как мы знаем, создание — влюбилась в него и, положив ненадолго голову ему на плечо, лишь «уступила зову природы».
К четырем часам пополудни прибыли в Мо и остановились у епископского дворца, в котором когда-то жил Боссюэ и где за восемьдесят семь лет до описываемых нами событий автор «Рассуждения о всеобщей истории» скончался.
Теперь дворец занимал приведенный к присяге конституционный епископ. Это стало понятно уже позже по тому, как он принял королевскую семью.
Впрочем, вначале королеву поразил только мрачный вид здания, куда ей предстояло войти. Никогда еще ни один дворец государя или князя Церкви не выглядел столь печальным и столь достойным приютить величайшее несчастье, просящее убежища всего на одну ночь. Он поражал не великолепием, как, например, Версаль, а простотой. Вымощенный кирпичом пандус ведет в апартаменты, а апартаменты выходят в сад, подпертый бывшими городскими валами; над садом высится колокольня, увитая плющом, а от нее обсаженная падубом аллея ведет к кабинету, откуда время от времени доносились когда-то зловещие возгласы красноречивого епископа Мо, предвещавшие падение монархий.
Королева окинула взглядом это мрачное здание и, убедившись, что оно отвечает состоянию ее духа, поискала глазами, о чью бы руку опереться, чтобы осмотреть его.
Поблизости оказался один Барнав.
Королева улыбнулась.
— Дайте мне руку, сударь, — попросила она, — и соблаговолите провести меня по этому старому дворцу: мне страшно идти одной, я боюсь услышать тот самый голос, который однажды прокричал, заставив вздрогнуть все христианство: «Мадам умирает! Мадам мертва!»
Барнав торопливо подошел к королеве и с почтительной поспешностью подал ей руку.
Королева оглянулась в последний раз: затянувшееся отсутствие Шарни начинало ее беспокоить.
Барнав, все подмечавший, перехватил ее взгляд.
— Королева еще чего-нибудь желает? — спросил он.
— Да. Я бы хотела знать, где король, — отозвалась Мария Антуанетта.
— Он оказал честь господину Петиону принять его, — доложил Барнав, — с ним он сейчас и беседует.
Королева как будто осталась удовлетворена его ответом.
На мгновение задумавшись, она сделала над собой усилие и, стряхнув оцепенение, приказала:
— Идемте!
И она повела Барнава через покои епископского дворца.
Можно было подумать, что она бежит, преследуя колеблющуюся тень, нарисованную ее воображением, и потому не смотрит ни вперед, ни назад.
В спальне великого проповедника она наконец остановилась, чуть не запыхавшись.
По воле случая она оказалась напротив женского портрета.
Машинально подняв глаза и прочитав на раме: «Мадам Генриетта», она вздрогнула.
Барнав почувствовал эту дрожь, но не понял ее причины.
— Вам плохо, ваше величество? — спросил он.
— Нет, — ответила королева, — но этот портрет… Мадам Генриетта!..
Барнав догадался, что творится в сердце бедной женщины.
— Да, — подтвердил он, — это мадам Генриетта, но мадам Генриетта Английская; это не вдова несчастного Карла Первого, а супруга беззаботного Филиппа Орлеанского; это не та, которая думала, что умрет от холода в Лувре, а та, что была отравлена в Сен-Клу и перед смертью послала свой перстень Боссюэ…
Помедлив, он продолжал:
— Я бы предпочел, чтобы это был портрет другой Генриетты.
— Почему? — удивилась Мария Антуанетта.
— Да потому, что есть такие советы, на которые могут осмелиться лишь некоторые уста, и чаще всего это те уста, что уже сомкнула смерть.
— А не могли бы вы мне сказать, что, по-вашему, посоветовала бы мне вдова короля Карла? — спросила королева.
— Если таково приказание вашего величества, я попытаюсь это сделать.
— Да, пожалуйста.
— «О сестра моя! — сказала бы она вам. — Разве вы не замечаете, как сходны наши судьбы? Я приехала из Франции, так же как вы — из Австрии; я была иностранкой для англичан, как вы — для французов. Мне бы следовало дать моему заблуждавшемуся супругу хороший совет, а я либо молчала, либо советовала ему не то, что надо было: вместо того чтобы объединить его с народом и народ с ним, я подстрекала его к войне; это я посоветовала ему идти на Лондон во главе ирландских бунтовщиков. Я не только вела переписку с врагом Англии, но и сама дважды ездила во Францию, чтобы привести в Англию иноземных солдат. Наконец…»
Барнав замолчал.
— Продолжайте, — нахмурившись и поджав губы, приказала королева.
— Зачем мне продолжать, ваше величество? — отвечал молодой оратор, печально качая головой. — Вы не хуже меня знаете, чем кончилась эта кровавая история…
— Да, и я сама буду продолжать; теперь я вам скажу, о чем мог бы мне поведать портрет королевы Генриетты, а вы меня поправите, если я ошибусь: «Наконец шотландцы предали и выдали своего короля. Король был арестован в ту самую минуту, когда думал бежать во Францию. Портной схватил его, мясник отвел его в тюрьму; возчик устроил чистку парламента, который должен был судить короля; торговец пивом председательствовал на суде, и, чтобы не упустить ничего в омерзительности этого судилища и в пересмотре беззаконного дела верховным судьей, к которому стекаются все дела, палач в маске отрубил жертве голову!» Вот что мог бы мне сказать портрет королевы Генриетты, не правда ли? Ах, Боже мой, да я знаю все это лучше, чем кто бы то ни было; я знаю это потому, что сходство наших судеб — полное. У нас тоже есть торговец пивом, только его зовут не Кромвель, а Сантер; у нас тоже есть мясник, но его зовут не Гаррисон, а… как?.. Лежандр, если не ошибаюсь; есть у нас и возчик, но не Прайд, а… Вот этого я не знаю! Это человек настолько незначительный, что я даже не знаю его имени, да и вы тоже, я в этом уверена; впрочем, можете сами у него спросить, и он вам представится: это тот самый человек, кто командует нашим эскортом, простой крестьянин, мужлан, деревенщина! Вот об этом и сказала бы мне королева Генриетта.
3
Мы передаем собственные слова Марии Антуанетты, приводимые одним из телохранителей, принимавшим участие в подготовке побега в Ва-ренн и лично сопровождавшим короля в этой поездке. (Примеч. автора.)