Ожерелье королевы

— Могу я его видеть теперь же?

— Через четверть часа он будет у ног вашего величества, если вы разрешите.

— Хорошо, я позволяю, я даже хочу этого.

Королева кончила говорить, когда кто-то шумный, подвижный, проворный проскользнул, или скорее прыгнул, на ковер туалетной и тотчас же чье-то смеющееся и лукавое лицо отразилось в зеркале, в котором Мария Антуанетта улыбалась своему отражению.

— Мой брат д’Артуа! — воскликнула королева. — Ну, право, вы испугали меня.

— Доброе утро, ваше величество, — сказал молодой принц. — Как вы провели ночь?

— Благодарю вас, брат мой, очень плохо.

— А утро?

— Прекрасно.

— Это самое главное. Я только что догадался об успешном исходе опыта, так как встретил короля, который одарил меня очаровательной улыбкой. Что значит доверие!

Королева рассмеялась. Граф д’Артуа, который ничего не знал, засмеялся также, но по другой причине.

— Но как же я, право, невнимателен, — продолжал он, — я и не спросил бедную мадемуазель де Таверне, как провела время она.

Королева снова устремила глаза в зеркало, которое давало ей возможность видеть все, что происходило в комнате.

Леонар только что закончил свою работу, и королева, скинув пеньюар из индийской кисеи, облачилась в утреннее платье.

Дверь открылась.

— Вот, — сказала королева графу д’Артуа, — если вы желаете спросить что-нибудь у Андре, она здесь.

Действительно, в эту минуту вошла Андре, держа за руку красивого дворянина со смуглым лицом, умными черными глазами, полными выражения благородства и грусти, и в то же время настоящего солдата, сурового и сильного, всей своей наружностью напоминавшего один из прекрасных фамильных портретов кисти Куапеля или Гейнсборо.

На Филиппе де Таверне был темно-серый костюм с тонкой серебряной вышивкой; но этот серый цвет казался черным, а серебро казалось железом; белый галстук и белое, матового оттенка, жабо резко выделялось на его темном камзоле, а пудра прически оттеняла мужественность и энергию лица.

Филипп приблизился, вложив одну руку в руку сестры, а другой изящно держа шляпу.

— Ваше величество, — сказала с почтительным поклоном Андре, — вот мой брат.

Филипп медленно и торжественно склонился перед королевой.

Когда он поднял голову, королева все еще продолжала смотреть в зеркало. Правда, она видела Филиппа в зеркале так же хорошо, как если бы глядела ему прямо в лицо.

— Здравствуйте, господин де Таверне, — сказала она.

И обернулась.

Она была прекрасна той царственной лучезарной красотой, которая собирала около престола как сторонников монархии, так и поклонников королевы; как женщина она была одарена могуществом красоты и — да простят нам эту перестановку слов — вместе с тем красотой могущества.

Филипп, увидев ее улыбку, почувствовал на себе взгляд ее чистых, горделивых и в то же время кротких глаз, побледнел и проявил все признаки глубокого волнения.

— По-видимому, господин де Таверне, — продолжала королева, — вы первый свой визит наносите нам? Благодарю вас.

— Ваше величество изволили забыть, что благодарить должен я, — отвечал Филипп.

— Сколько лет, — сказала королева, — сколько времени прошло с тех пор, как мы виделись с вами… Самое лучшее время жизни, увы!

— Для меня — да, ваше величество, но не для вас, для которой все дни лучшие.

— Вам, значит, так понравилось в Америке, господин де Таверне, что вы там остались, когда все возвращались оттуда?

— Ваше величество, — сказал Филипп, — господину де Лафайету, покидавшему Новый Свет, нужен был офицер, которому он доверял бы и мог поручить командование некоторой частью союзных войск. Поэтому господин де Лафайет рекомендовал меня генералу Вашингтону, и тот изволил назначить меня на эту должность.

— Из этого Нового Света, о котором вы говорите, к нам, по-видимому, возвращаются герой за героем.

— Конечно, ваше величество говорит это не обо мне, — отвечал с улыбкой Филипп.

— Почему же не о вас? — спросила королева. — Взгляните, брат мой, — продолжала она, обернувшись к графу д’Артуа, — на прекрасную внешность и воинственную осанку господина де Таверне.

Филипп, увидев, что ему дают возможность представиться графу д’Артуа, с которым он не был знаком, сделал шаг по направлению к нему, испрашивая тем самым у принца позволения его приветствовать.

Граф сделал знак рукой, и Филипп склонился перед ним.

— Красивый офицер! — воскликнул молодой принц. — Благородный дворянин, я счастлив с вами познакомиться! Каковы ваши намерения теперь, по возвращении во Францию?

Филипп взглянул на свою сестру.

— Монсеньер, — сказал он, — интересы моей сестры для меня важнее моих собственных; я сделаю то, что она пожелает.

— Но ведь, кажется, еще есть господин де Таверне-отец? — спросил граф д’Артуа.

— Да, монсеньер, наш отец, к счастью, жив, — отвечал Филипп.

— Не в этом дело, — с живостью перебила королева. — Я предпочитаю видеть Андре на попечении ее брата, а ее брата — на вашем, граф. Итак, вы берете на себя устройство его судьбы, не правда ли?

Граф д’Артуа сделал утвердительный жест.

— Известно ли вам, — продолжала королева, — что нас с ним соединяют очень тесные узы?

— Тесные узы? Вас, сестра моя? О, расскажите мне об этом, прошу вас.

— Да, господин Филипп де Таверне был первым французом, которого я увидела, въехав во Францию, и я тогда дала себе твердое обещание устроить счастье первого француза, которого встречу.

Филипп почувствовал, что лицо его залилось краской. Он закусил губы, чтобы заставить себя казаться спокойным.

Андре взглянула на него и опустила голову.

Королева перехватила взгляд, которым обменялись брат с сестрой; но как могла она разгадать, сколько затаенной скорби было в этом взгляде!

Мария Антуанетта ничего не знала о событиях, изложенных нами в первой части этой истории.

Она приписала совершенно другой причине подмеченную ею грусть во взгляде Филиппа. Почему бы, если столько людей влюбилось в дофину в 1774 году, и господину де Таверне не помучиться немного этой всеобщей любовью французов к дочери Марии Терезии?

У королевы не было никакого основания считать это предположение неправдоподобным, решительно никакого, даже после тщательной оценки себя: в зеркале отразилась красота женщины и королевы, когда-то очаровательной девушки.

Таким образом, Мария Антуанетта приписала вздох Филиппа сердечной тайне, поведанной братом сестре. Она улыбнулась брату и обласкала сестру одним из своих самых приветливых взглядов; она догадалась не обо всем, но и не во всем ошиблась; так пусть же никто не усмотрит преступления в этом невинном кокетстве. Королева всегда оставалась женщиной и гордилась тем, что вызывала любовь. У некоторых людей есть врожденная потребность завоевывать симпатию всех окружающих, но от этого их душа не должна непременно отличаться меньшим благородством.

Увы, настанет время, бедная королева, когда эту улыбку, которую ставят тебе в упрек как дар любящим тебя людям, ты будешь тщетно обращать к людям, тебя разлюбившим!

Граф д’Артуа подошел к Филиппу, пока королева советовалась с Андре относительно отделки для охотничьего платья.

— Действительно ли, — спросил он, — господин Вашингтон такой великий генерал?

— Великий человек, монсеньер.

— А как показали там себя французы?

— Хорошо. А англичане, наоборот, плохо.

— Согласен. Вы сторонник новых идей, дорогой мой господин Филипп де Таверне; но поразмыслили ли вы об одной вещи?

— О какой, монсеньер? Я должен сознаться вам, что там, в лагерях, саваннах, на берегу Великих озер, я имел время подумать о многом.

— Да вот подумали ли вы, например, о том, что, воюя там, вы вели войну не с индейцами и не с англичанами.

— А с кем же?

— Сами с собой.

— Монсеньер, я не стану оспаривать ваших слов… Это весьма возможно.

— Вы признаете…

— Я признаю, что событие, благодаря которому была спасена монархия, может иметь печальные последствия.