Асканио

— Таким образом, вы скорее вернете девице отнятое у нее доброе имя.

— Пусть будет так, — глубоко вздохнул Жак.

— Вот и отлично, сын мой! — обрадовался священник. — Чем тяжелее жертва, тем угоднее она Богу.

— Клянусь честью, в таком случае Бог должен быть мне весьма признателен! Идите же, отец мой, идите! — воскликнул школяр.

Действительно, Жак принял это решение не без внутренней борьбы. Как он уже объяснял Жервезе, у него было врожденное отвращение к браку, и только любовь к Асканио, только мысль, что он виновник несчастий своего друга, заставила его решиться на эту жертву, достойную, по его мнению, подвигов героев древности.

Какая же существует связь, спросит читатель, между женитьбой Жака на Жервезе и счастьем Асканио и Коломбы? Каким образом брак Жака может спасти своего друга?

На этот вопрос можно бы ответить, что читателю не хватает проницательности. Правда, читатель, в свою очередь, мог бы на это возразить, что по своему положению он вовсе и не обязан ее иметь. Если так, то пусть потрудится и дочитает до конца эту главу, чего он мог бы избежать, если бы обладал более проницательным умом.

После ухода священника Жак Обри, видя, что отступать поздно, успокоился. Таково свойство любого решения, даже самого неприятного: разум, утомленный борьбой, отдыхает, встревоженное сердце приходит в равновесие.

Итак, Обри отдыхал и даже вздремнул немного. Когда из камеры Асканио донесся какой-то шум, он решил, что другу принесли завтрак и в течение нескольких часов можно не опасаться появления тюремщика. Выждав еще немного и убедившись, что кругом царит полная тишина, Жак спустился в подземный ход, прополз по нему до конца и, как обычно, приподнял головой циновку. В камере Асканио было совершенно темно.

Жак окликнул его вполголоса. Никто не отозвался: камера была пуста.

Сначала школяр обрадовался: значит, Асканио освободили. А если так, то ему, Жаку Обри, незачем жениться… Однако он тут же вспомнил о вчерашнем распоряжении герцогини д’Этамп, пожелавшей, чтобы Асканио дали более удобную камеру. Вероятно, только что слышанный шум и объяснялся тем, что его друга переводили в другое помещение. Надежда, озарившая душу бедного школяра, была лучезарна, но угасла столь же быстро, как вспышка молнии.

Он опустил циновку и вернулся к себе. У него отняли последнее утешение — видеть друга, ради которого он готов был пожертвовать собой.

Жаку Обри не оставалось ничего иного, как размышлять. Но за последнее время школяр так много размышлял и это привело к таким плачевным результатам, что он почел за лучшее лечь спать. Он бросился на койку и, несмотря на снедавшее его беспокойство, погрузился в глубокий сон, ибо уже несколько дней явно недосыпал.

Жаку снилось, что его приговорили к смерти и повесили, но по нерадивости палача веревка оказалась плохо намыленной, и повешение не удалось. Жак был еще жив, но его все-таки похоронили. Он уже начал кусать себе руки, по обыкновению всех заживо погребенных, но тут явился тощий секретарь, которому была обещана веревка, и, разрыв могилу, вернул ему жизнь и свободу.

Увы, жизнь и свобода были ему возвращены лишь во сне; открыв глаза, школяр снова оказался в неволе и вспомнил об угрожавшей ему смертной казни.

Вечер, ночь и весь следующий день прошли спокойно: в камеру приходил только тюремщик. Жак попытался расспросить его, но безуспешно: из ворчуна невозможно было вытянуть ни слова.

А среди ночи, когда Жак спал крепким сном, он услышал скрип двери и мгновенно проснулся. Как бы крепко ни спал заключенный, шум отворяемой двери непременно его разбудит. Жак приподнялся на своем ложе.

— Вставайте и одевайтесь, — послышался грубый голос тюремщика.

Позади него при свете факела, который он держал, поблескивали алебарды двух стражников прево.

Второе приказание не имело смысла: у Жака не было ни одеяла, ни простыни, и он спал не раздеваясь. Еще не совсем пробудившись, он спросил:

— Куда вы меня ведете?

— Уж больно вы любопытны, приятель, — ответил тюремщик.

— И все же мне хотелось бы знать, — настаивал Жак.

— Ну пошли, хватит рассуждать! Следуйте за мной.

Сопротивляться было бесполезно. Узник повиновался.

Тюремщик шагал впереди, школяр следовал за ним, стражники замыкали шествие.

Жак тревожно озирался по сторонам, не пытаясь скрыть своего волнения; он боялся, что его ведут на казнь, несмотря на ночное время, но успокаивал себя, не видя нигде ни палача, ни священника.

Минут через десять Жак Обри очутился в приемной Шатле; тут у него мелькнула мысль, что еще несколько шагов — и тюремные ворота откроются перед ним: ведь в горе человек способен к самообману.

Но вместо этого тюремщик отворил маленькую угловую дверь, и они вошли в коридор, а затем во внутренний двор.

Первое, что сделал школяр, очутившись во дворе, под открытым небом, — стал полной грудью вдыхать свежий ночной воздух, ибо не знал, подвернется ли еще когда-нибудь такой случай.

Потом, увидев в противоположном конце двора сводчатые окна часовни XIV века, Жак догадался, в чем дело.

Здесь долг рассказчика обязывает нас заметить, что при мысли об этом силы чуть не покинули бедного узника. Он вспомнил Асканио, Коломбу; сознание величия собственного подвига помогло ему преодолеть невольную слабость, и он более или менее твердым шагом направился к часовне.

Переступив ее порог, Жак Обри убедился, что он не ошибся: священник уже стоял у алтаря, а на хорах узника ждала женщина — это была Жервеза.

В церкви к нему подошел начальник королевской крепости Шатле.

— Вы просили, чтобы перед смертью вам дали возможность обвенчаться с обманутой вами девушкой, — сказал он Жаку. — Требование ваше справедливо, и мы его удовлетворяем.

У Жака Обри потемнело в глазах, но он поднес руку к карману, в котором хранилось письмо герцогини, и вновь обрел спокойствие.

— О бедный мой Жак! — вскричала Жервеза, бросаясь в его объятия. — Ну кто бы мог подумать, что то, о чем я так мечтала, произойдет при таких обстоятельствах!

— Что же делать, милая Жервеза, — отвечал Жак, прижимая ее к груди. — Богу видней, кого покарать, а кого помиловать. Положимся на Его святую волю. — И, незаметно передав девушке письмо герцогини, он прибавил шепотом: — Для Бенвенуто, в собственные руки!

— О чем это вы? — быстро приближаясь к жениху и невесте, спросил начальник крепости.

— Я только сказал Жервезе, что люблю ее.

— Ну, тут клятвы излишни — ведь девушка не успеет даже убедиться, что вы ей лгали. Приблизьтесь к алтарю, не мешкайте!

Жак Обри и Жервеза молча подошли к священнику и опустились на колени. Начался обряд венчания.

Жаку очень хотелось сказать Жервезе хоть несколько слов, а Жервеза горела желанием выразить Жаку свою благодарность, но стоявшие по обе стороны стражники стерегли каждое их слово, каждое движение. Хорошо, что начальник крепости, видно пожалев жениха и невесту, разрешил им обняться при встрече. Иначе Жак не сумел бы передать письмо, и все его самопожертвование пропало бы даром.

Священник, наверное, тоже получил какие-то предписания: проповедь его была исключительно краткой. А может быть, он просто решил, что не стоит подробно говорить новобрачному об обязанностях мужа и отца, если через два-три дня он будет повешен.

Жак и Жервеза думали, что после проповеди и венчания их хотя бы на минуту оставят наедине, но этого не случилось. Невзирая на слезы Жервезы, которая заливалась в три ручья, стражники по окончании обряда сразу же разлучили новобрачных.

И все-таки им удалось обменяться многозначительными взглядами. Взгляд Обри говорил: "Не забудь о моем поручении". Взгляд Жервезы отвечал: "Не тревожься, выполню сегодня же ночью или, самое позднее, завтра утром".

После этого их развели в разные стороны: Жервезу любезно выпроводили за ворота, Жака водворили обратно в камеру. Войдя туда, он испустил тяжкий вздох, самый тяжкий за все время своего пребывания в тюрьме: еще бы, вот он и женат!