Асканио

— Даже очень устроили бы! — воскликнул Жак.

— Ну что ж, можно затянуть судопроизводство и выиграть эти два-три дня. Вы славный малый, и, в конце концов, мне хотелось бы вам чем-нибудь помочь.

— Благодарю вас, господин судья.

— А теперь, — продолжал судья, — нет ли у вас какой-либо просьбы?

— Мне хотелось бы пригласить священника. Можно?

— Конечно! Вы имеете на это право.

— В таком случае, господин судья, велите мне его прислать.

— Я непременно выполню вашу просьбу, мой юный друг. И не поминайте меня лихом.

— За что же? Напротив, я от души вам благодарен.

— Господин школяр, не можете ли вы исполнить одну мою просьбу? — подходя к Жаку, вполголоса сказал секретарь.

— Охотно, — ответил Жак. — В чем дело?

— Но, может быть, у вас есть родные, друзья или еще кто-нибудь, кому вы хотели бы оставить свои вещи?

— Друзья? У меня есть один-единственный друг, но он, как и я, в тюрьме. Ну, а что касается родни, так у меня остались только двоюродные, вернее, даже троюродные братья. Поэтому говорите прямо, господин секретарь, чего вы от меня хотите.

— Месье, я бедный человек, и у меня пятеро детей.

— Прекрасно, что же дальше?

— Видите ли, мне вечно не везет, хотя я и выполняю свои обязанности четко и аккуратно. Все мои собратья по службе обгоняют меня.

— Почему же?

— Почему? Вот то-то и оно! Вам я скажу, почему.

— Да-да, я слушаю.

— Потому что им везет.

— А-а!

— А почему им везет, вы знаете?

— Именно об этом я и хотел спросить вас, господин секретарь.

— Так я вам скажу, господин школяр.

— Сделайте милость.

— Им везет потому… — Секретарь еще больше понизил голос. — Им везет потому, что у каждого в кармане лежит кусок веревки повешенного. Поняли?

— Нет.

— Не очень-то вы сообразительны. Вы будете завещание писать, не правда ли?

— Завещание? А зачем?

— Как вам сказать… Ну, затем, чтобы вашим наследникам не пришлось из-за вас судиться. Так вот: упомяните в завещании Марка Бонифация Гримуано, секретаря уголовного суда города Парижа, и распорядитесь, чтобы палач дал ему кусочек вашей веревки.

— А-а! — глухо протянул Жак. — Теперь понимаю.

— И вы исполните мою просьбу?

— Еще бы, конечно!

— Только не забудьте, молодой человек. Мне и другие обещали, но одни из них умерли без завещания, другие неправильно написали мое имя — Марк-Бонифаций Гримуано, — а к этому придрались, и завещание признали недействительным; наконец, третьи, хотя и были настоящими преступниками — уж поверьте моему слову, месье, — добились-таки помилования и хоть все равно кончили жизнь на виселице, но где-нибудь в других краях. Я было совсем отчаялся, как вдруг к нам попали вы!

— Ладно, ладно, господин секретарь, — сказал Жак, — на сей раз можете быть покойны: если меня повесят — веревка ваша.

— Вас повесят, месье, непременно повесят! Уж будьте уверены.

— Эй, Гримуано! Скоро вы там? — окликнул его судья.

— Иду, господин судья, иду! Так, значит, решено, господин школяр?

— Решено.

— Честное слово?

— Слово простолюдина.

— Что ж, — пробормотал, уходя, секретарь, — пожалуй, на этот раз я своего добился. Надо поскорей сообщить добрую весть жене и детям.

И он последовал за судьей, который вышел первым, добродушно выговаривая секретарю за то, что тот задержался.

XVII

Глава в которой говорится о том, что истинный друг способен на такое самопожертвование, как женитьбы

Оставшись один, Жак Обри погрузился в глубокое раздумье, чему, надо сказать, немало способствовала его беседа с судьей. Поспешим, однако, прибавить, что если бы мы могли читать его мысли, то убедились бы, что главное место в них занимали Асканио и Коломба, судьба которых зависела от находящегося в руках Жака письма; он беспокоился о них гораздо больше, чем о собственной персоне, зная, что впереди у него есть время, чтобы подумать о своей участи.

Он размышлял уже около получаса, как вдруг дверь снова открылась, и на пороге появился тюремщик.

— Это вы звали священника? — спросил он ворчливо.

— Да, да, — ответил Жак.

— Черт меня подери, если я понимаю, на что им всем сдался этот проклятый монах! — пробормотал тюремщик. — Только ни минуты не дают они мне, бедняге, покоя. — И, отойдя в сторону, чтобы пропустить священника, прибавил: — Входите, отец мой, да не задерживайтесь здесь.

Продолжая ворчать, он запер дверь, и священник остался наедине с узником.

— Вы звали меня, сын мой? — спросил священник.

— Да, отец мой, — отвечал школяр.

— Вы желаете исповедаться?

— Не совсем так… Мне просто хотелось бы побеседовать с вами о делах совести.

— Говорите, сын мой, — ответил священник, садясь на скамью. — И если по своему слабому разумению я сумею наставить вас…

— Вы угадали, мне нужен именно совет, отец мой.

— Говорите же.

— Я великий грешник, отец мой, — сказал Жак.

— Увы, сын мой! Блажен тот, кто хотя бы осознал всю мерзость свою.

— Я не только сам грешил, отец мой, но и совращал с пути истинного других людей.

— А можете ли вы искупить свою вину перед ними?

— Надеюсь, что смогу, отец мой. Надеюсь. Я увлек за собой в пучину порока молодую, невинную девушку.

— Вы обманули ее?

— Обманул. Да, да, именно так, отец мой, обманул!

— И вам хотелось бы исправить причиненное ей зло?

— По крайней мере, попытаться, отец мой.

— Для этого существует лишь один путь.

— Знаю, отец мой, потому-то я и не решался так долго; если бы их было два, я бы, уж конечно, избрал второй.

— Значит, вы хотите жениться на ней?

— Не торопитесь, отец мой! Не стану лгать: я не хочу этого, а просто покоряюсь необходимости.

— Лучше, если бы вами руководило более чистое, более святое чувство.

— Что поделать, отец мой! Одни люди словно созданы для супружеской жизни, а другие, наоборот, — для холостой.

Безбрачие — мое призвание, и, клянусь, чистая случайность заставляет меня…

— Хорошо, хорошо, сын мой. Если вы желаете вернуться на стезю добродетели, то чем скорее вы это сделаете, тем лучше.

— Ну, а как скоро можно это устроить? — спросил Обри.

— Как вам сказать! — воскликнул священник. — Поскольку это бракосочетание in extremis[9], можно рассчитывать на кое-какие льготы; и я думаю, что даже послезавтра…

— Послезавтра так послезавтра, — вздохнул Жак.

— А как девица? — спросил священник.

— Что девица?

— Согласится ли она?

— На что?

— Выйти за вас замуж.

— Черт возьми, согласится ли она! Да с восторгом! Ей ведь не каждый день приходится получать такие предложения.

— Значит, нет никаких препятствий?

— Никаких.

— А ваши родители?

— У меня их нет.

— А у нее?

— Неизвестны.

— Как ее зовут?

— Жервеза-Пьеретта Попино.

— Желаете ли вы, чтобы я лично сообщил ей об этом?

— Если вы примете на себя этот труд, отец мой, я буду от души вам благодарен.

— Она сегодня же будет поставлена в известность.

— А скажите, отец мой, не могли бы вы передать ей письмо?

— Нет, сын мой. Мы, тюремные священники, даем клятву ничего не передавать от заключенных, пока они живы. После их смерти — пожалуйста, все что угодно.

— Спасибо, но тогда это будет уже бесполезно… Довольствуемся женитьбой, — прошептал Обри.

— Вы ничего больше не хотите сказать мне?

— Ничего… Да, вот еще что: если встретятся какие-нибудь трудности, можно будет сослаться в подтверждение моей просьбы на жалобу самой Жервезы-Пьеретты Попино, которая находится у господина судьи.

— Согласны ли вы, чтобы я все уладил в два дня? — спросил священник, которому казалось, что Жак относится к предстоящему бракосочетанию весьма прохладно и действует под влиянием необходимости.

— В два дня?..