Самый яркий свет

— А вы его ожените.

Голос раздался откуда-то снизу, и мы даже не сразу поняли, кто говорит.

Оказалось, Агафон, который все это время внимательно прислушивался к беседе.

— Что ты там мелешь, скотская морда? — снова пнул его Алексей Андреевич.

— Оженить надо Константина Павловича.

— Так он же женат!

— Все знают, Ваша Светлость, что с супругой он не живет, и жить вместе они не будут. Пусть развод им дадут, а он только рад будет, если ему соизволят вступить в брак с его зазнобой.

Граф задумался, а я осталась в неведении. В сердечные дела наследника меня никто не посвящал, поэтому Бог весть, какие амуры у него в голове. Но замешательство мое оставалось недолгим.

— Ты Грудзинскую имеешь в виду? И откуда тебе, пес, это известно?

— Ваша Светлость, пощадите! — прохрипел Агафон. — Ножку с шеи уберите, говорить не могу! О том Пестель говорил, Павел! Что зазноба у Константина Павловича — польская графиня Жанетта! И что жениться он на ней не может, потому что наследником тогда быть не сможет!

Вот тут Аракчеев всерьез погрузился в думы, а я лишь восхитилась жаждой жизни теперь уже точно бывшего помощника пристава. В попытке спасти живот он только что предложил наперснику Императора изумительный выход, если, конечно, Павел Петрович размышлял о том, как бы нарушить собственный указ[5].

— Интересно… формально женитьба прав на престол Костю не лишает, но получится казус, что его дети будут рожденными в неравном браке, — начал рассуждать граф. — Но Акт можно и дополнить[6]. И подать это Константину как условие для свадьбы, пусть отрекается, да и сам он править не стремится. Тогда и смуты не будет. Что, подлец, жить хочешь?

— Хочу, Ваша Светлость! — вякнул Агафон. — Очень хочу! До смерти служить Вам буду, псом цепным стану!

— Нужна мне такая шавка, — презрительно буркнул Алексей Андреевич.

В этот момент в окно кареты постучали. Неизвестный мне майор доложил, что солдаты Семеновского полка покинули место квартирования и двинулись в сторону дворца. Идут вдоль Фонтанки к Аничкову мосту, но могут свернуть и через Чернышев[7]. Всего по приблизительным подсчетам маршируют при барабанах около трех сотен, не больше.

Граф велел продолжить наблюдение, а преображенцев срочно выдвинуть по Невскому проспекту навстречу потенциальному неприятелю. Из подошедших с Васильевского кадетов три мушкетерские роты направить по Гороховой и перекрыть Каменный мост, гренадерскую же расположить у начала Адмиралтейского бульвара, чтобы оседлать обе перспективы, выходящие к дворцу.

— Поедемте, Александра Платоновна, к самой гуще событий. Или боитесь?

— Поедем, Алексей Андреевич. Да, боюсь.

Аракчеев тоже устроил ноги на спине Агафон и хитро подмигнул мне. Я впервые за эти часы улыбнулась.

На траверзе Екатерининского канала карету догнали трое верховых и еще один экипаж. После коротких препирательств подъехавшие были допущены к графу, и ими оказались трое моих оставшихся охранников верхом, и Ростопчин с Макаровым в двуколке. Канцелярские молча забрались к нам, Федор Васильевич удивленно приподнял бровь, посмотрев вниз, но Аракчеев только хмыкнул:

— Располагайтесь. Все для Вашего удобства, чтобы ноги не мерзли от холодного пола.

— Шутки у тебя, Леша, — протянул глава Тайной Канцелярии. — От тебя, Сашка, я такого не ждал.

— Знали бы, что это за типус, еще бы и высморкались на него, — зло ответила я.

— Но-но! Не в моем экипаже, — деланно возмутился Аракчеев.

Ростопчин приподнял за волосы голову пленника и, посмотрев на меня, спросил:

— Тот самый Агафон? Тогда ладно.

И водрузил грязные каблуки поверх задницы полицейского.

Точно бывшего.

Итак, в карете два графа, графиня и остающийся пока без титула Макаров. Связанного мерзавца за человека я уже не полагала. Впереди нас марширует две сотни солдат, еще столько же за нами. Где-то там нас ждет, возможно, бой с такими же русскими людьми. Идут ли те на смерть и смертоубийство по своей воле? Осознают ли творимое ими?

Вот скоро и узнаем.

Макаров принялся выпытывать у Аракчеева подробности вечернего боя в квартире Пестелей и текущую диспозицию, успокоился, только получив заверения в безопасности Его Величества. С Ростопчиным граф обсудил возможных смутьянов в преображенском полку, но, если фрондирующих среди обер-офицеров было предостаточно, то откровенных смутьянов никто припомнить не мог. Поэтому мы все смели надеяться, что ни один из них не осквернит себя предательством в самый отчаянный момент.

Барабанная дробь впереди изменилась, а это означало, что намечается какое-то перестроение. Карета проделала еще сколько-то саженей пути и остановилась. Первым вышел Аракчеев, за ним Ростопчин, Макаров и только потом я. И если мужчины остались на прохладном ветру вольными птицами, то меня сразу же окружила троица охранников.

— Дыня, — тихо сказала я.

— Добрая смерть, на службе, — ответил Аслан.

— Смерти доброй не бывает, — возразил Андрей. — Но погиб Досифей достойно, сложил живот за Вас, Ваша Светлость. И мы не посрамим его памяти. Только не ищите погибели сами, Христом молю. И Вашим Мани тоже.

Я кивнула, одинокая слеза побежала прокладывать дорожку по щеке.

Меж тем диспозиция противостояния окончательно оформилась. Мне осталось только попросить присмотреть за связанным Агафоном с наказом пристрелить или изрубить его, если попытается бежать, и отправиться вслед за тройкой больших начальников, уже вышедших к Аничкову мосту. Пока складывалось так, что все бунтари из Семеновского полка скопились тут, на том берегу Фонтанки. Аракчееву доложили, что никаких скрытых резервов, которые бы переправились другим путем, на сей момент не обнаружено, поэтому две роты кадетов тайным маршем направлены через Чернышев, чтобы выйти восставшим в тылы. Граф согласился, но велел не атаковать без команды, только перекрыть пути отхода.

Семеновцы выстроились напротив, заняв всю ширину Невского проспекта, зеркально повторив нашу позицию. Две маленькие армии смотрели друг на друга с противоположных берегов Фонтанки, и только Аничков мост, ярко освещенный неровным пламенем фонарей, совсем пустой, разделял их. Стихли барабаны, прекратились разговоры, и даже шепотки не раздавались в темноте.

Ночь, темнота, тишина, хмурые солдаты и разделяющее их яркое пятно моста.

Начальники обнаружились в первом ряду, окруженные офицерами. Рядом стоял молоденький барабанщик, готовый отбить нужную дробь, в том числе требующую вскинуть ружья наизготовку. На меня служивые косились удивленно, но перечить никто не смел, под тяжелыми взглядами сопровождающих канцелярских тушевались даже самые отчаянные на вид рубаки. Некий капитан вскинул было руку в протесте, но был остановлен одним моим выражением лица и мягким ударом Светом. Я даже не стала всматриваться в его страхи, довольствовалась только побледневшим видом и сделанным назад шагом.

Я в своем праве.

В подтверждение этого достала фаравахар, разместив его поверх жакета, а внезапный порыв ветра разметал неприкрытые волосы — шляпу я потеряла еще во время боя, а потом поискать не удосужилась.

Солдаты, видевшие меня, принялись креститься, донесся чей-то шепот, что «боярыня сейчас всех в бараний рог скрутит!» Вера в такое приятна, но сколь же далека она от истины.

Когда я подошла к Аракчееву, Ростопчину и Макарову, свет упал на мое лицо, и все трое внезапно отпрянули. В ответ на мой немой вопрос Федор Васильевич достал из сюртука карманные часы, на внутренней поверхности которых нашлось маленькое зеркальце. Я посмотрела в него и ахнула: закопченное от пороховой гари лицо, на котором ярко пламенеют глаза — и не угадаешь в них сейчас их обычный голубоватый цвет, взъерошенные пряди, а на щеке отчетливо видный след от недавней слезинки.

— Не прихорашивайтесь, оставьте, — придержал мою руку Алексей Андреевич. — Тех двоих видите?

На противоположной стороне моста перед строем солдат красовались двое мужчин, в одном я узнала Павла Пестеля, второй известен не был, но догадалась: