Самый яркий свет

— Муравьев-Апостол?

— Он самый. Не хотите поговорить с мерзавцами?

— Я?!

— А почему нет? Нас троих они, скорее всего, сразу же попытаются пристрелить, а Вас… — Ростопчин попытался возразить, но граф жестом остановил его. — Ничего не хотите им сказать? Или боитесь?

Я посмотрела за мост еще раз. Пестель как раз начал какую-то речь, но слышно его было плохо. Очевидно, подбадривал семеновцев, то ли обещал что-то, то ли уговаривал. Его приятель хмуро смотрел на противоположный берег, но молчал.

— Боюсь, граф. Очень боюсь. Но знаете… а в самом деле есть, что сказать. И, пожалуй, пройдусь. Не мужское это дело, — усмехнулась я и пресекла попытки оправдаться: — Нет, в самом деле у меня шансов больше. А если что… завещаю Вам, граф Аракчеев, окропить мою могилу кровью Павла Пестеля. На этого апостола мне плевать, а этого мерзавца я хочу чувствовать и в посмертии.

— Страшная легенда будет, — содрогнулся Макаров.

— Плевать, — повторила я, достала револьвер и шагнула на мост.

Среди семеновцев началось шевеление, Павел замолк, обернулся и пошатнулся, увидев меня. Наверное, я в своем нынешнем виде являла собой картину странную: одинокая женщина, идущая на строй вооруженных солдат, с пистолетом в руке, непокрытой головой и ненавистью… да нет, усталостью на грязном лице.

С нарисованной слезой линией.

Одна на пустом мосту, в круге света над черной водой.

Ровно посередине, промеж башен[8] я остановилась. Молчала и глядела на Пестеля. Он нерешительно переглянулся с Муравьевым-Апостолом и что-то принялся ему шептать. Наверное, предложение Павла тому не понравилось: штабс-капитан с возмущением скинул со своего плеча руку товарища, но Пестель не сдавался, горячился и показывал на меня пальцем.

Фу, как неприлично.

Эта мизансцена могла продолжаться бесконечно, поэтому я не выдержала и крикнула:

— Павел Иванович! Как видите, я еще жива, несмотря на все Ваши старания! Вас было пятнадцать человек, даже больше, все с ружьями, но так и не смогли застрелить девушку! А теперь, чтобы с ней справиться, Вы целый полк за собой привели?

Половину полка, если быть точной, где сейчас остальные семеновцы — только Мани и знает.

— Ну так вот она я! Отдайте команду, пусть стреляют. Из трехсот пуль одна, да попадет! Солдаты! Готовсь! Цельсь! Пли!

Никто не пошевелился, а я ощутила своим Светом перемены в настроениях бунтарей. Если до этого в их умах преобладало недоумение и какое-то отрешенное принятие судьбы, то теперь лейб-гвардейцами овладело смятение. Павел, кажется, тоже почувствовал что-то такое, пусть он не был освещенным, командиром считался опытным.

— Что вы бабу слушаете?! — крикнул он. — Она только на вид милая, а душа ее черна, поклоняется ложному богу и стоит на защите сатрапа! Один лишь шаг отделяет вас от новой жизни, свободной и сытой!

— Это Вы, Павел Иванович, их накормите? И что за свободу Вы им предлагаете? От кого? Может, они и командиров себе сами будут выбирать? Хотя, как я посмотрю, они уже выбрали. Что-то я не вижу полковника Потемкина! Где он, солдаты? Почему вас штабс-капитан воевать с Государем ведет?

И вроде бы ничего не изменилось внешне, но из только секунду назад грозной боевой единицы Семеновский полк превратился в толпу смущенных людей, сжимающих в руках ружья с примкнутыми штыками. Я чувствовала, что осталось последнее усилие, и весь бунт выдохнется сам собой, без кровавой бани.

— Так убили его, барышня! Вот штабс-капитан Муравьев-Апостол и застрелил, когда он нас отговорить пытался! — крикнул пожилой уже солдат в первом ряду. Отсюда мне было не разглядеть знаки отличия, но, кажется, это был кто-то из унтеров.

— Вашего полковника убил его подчиненный, и вы за этим негодяем пошли убивать Императора?! — я вскинула на секунду примолкла и поглядела на опущенный стволом вниз револьвер. И он откликнулся, усиливая мой Свет, направляя его в толпу. — Я не знала Якова Алексеевича лично, но слышала о нем только доброе слово! Что был он милостив с солдатами, об их тяжелой доле заботился, почем зря не третировал! И что же вы?! В память о своем благодетеле, его именем решили взять на себя еще и грех цареубийства, бросить страну в усобицу?

Нет, я не Марат, который двумя фразами уже вогнал бы стоящих перед ним в такое исступление, что они через минуту бы принесли ему головы главных зачинщиков, но и мой талант, основанный на чужих страхах, действовал. Солдаты колебались. С одной стороны их держала привычка подчиняться командирам под угрозой жестокого наказания, но с другой — врожденный крестьянский ужас при мысли о причинении смерти помазаннику Божьему. Эту их вековую боязнь я и озаряла сейчас.

— Обещаю именем своим, Александры Платоновны Болкошиной, чей отец, подло убитый при содействии вот этих, — я показала на Пестеля и Муравьева-Апостола, — людей по наущению поганых англичан, прошел войну с турками, спал со своими солдатами под одной рогожкой, ел из котелка с артелью! Обещаю, что паду в ноги Государю и буду просить его о милости к каждому, кто сейчас сложит оружие и не допустит пролития крови братьев ваших!

Обвинять Пестеля, а тем более штабс-кабитана семеновцев в убийстве папы было, конечно, несколько безосновательно, но такой грех моей душе под силу нести, ничтожен он по сравнению с возможным кровавым боем.

Строй заколебался, уже послышались возгласы об обмане и сокрушение о гибели полковника, кто-то начал спорить, и я почти упустила момент, в который Павел выхватил пистолет. Что удивительно, он совсем не отреагировал на мое озарение, словно и не было в его нутре никаких страхов, вот только пока колесо замка его оружия еще проворачивалось, высекая искру, я упала на колено, одновременно вскидывая свой револьвер. И мой выстрел раздался раньше.

Из облака дыма нырнула вправо, и оказалась на линии прицела Муравьева-Апостола. Подозреваю, что ничего лично ко мне он не имел, но своей речью я слишком высоко подняла ставки, теперь он не мог бы отговориться незнанием или непониманием мотивов Пестеля. А, может быть, и имел бы такую возможность, но отмел ее, решившись на свой ход. Не знаю, что сподвигло меня упасть и откатиться обратно в клубы сгоревшего пороха, вот только место, где я только что была. пронзила пуля, улетевшая на ту сторону Фонтанки. Руки сами собой привели оружие в боеготовность, провернув барабан. Осталось три патрона.

Один хотелось потратить на штабс-капитана, но он исчез из поля зрения, зато обнаружился Пестель со вторым пистолетом. Теперь он выстрелил первым, благо увидела его я слишком поздно. Горячий свинец обжег мне скулу, но теперь и Павел с разряженным стволом был как на ладони. Я спокойно взяла его на мушку и нажала на крючок. Грохнуло, и несостоявшийся правитель России, если верить его отцу, повалился на деревянный помост. Перезарядка револьвера заняла буквально секунду, пальцы уже сами знали, что делать.

От семеновцев донеслись крики и пальба, лязг железа и чей-то утробный вой. Разглядеть там что-то не представлялось возможным, да и недосуг было бы сейчас пытаться оценить диспозицию. Мост затянуло искусственным туманом, в котором сейчас ищет моей смерти штабс-капитан Муравьев-Апостол. Поэтому лучшим решением стало побежать к одной из башенок слева, попытавшись там укрыться. И надо же такому случиться, что именно в ней я нос к носу столкнулась со своим супостатом.

Сергей Иванович никаких куртуазных манер проявлять не возжелал. Заряженного пистолета при нем больше не оказалось, поэтому он решил проткнуть меня шпагой, уверенный в безоружности ненавистной освещенной. Едва рассеялся дым от грохнувшего выстрела, Муравьев-Апостол, так и не сказавший за все это время ни слова, предстал передо мной, стоя на коленях, зажимая рану в пробитом животе. Глядя мне в глаза, он силился подняться на ноги и дотянуться клинком, успев ухватить мою ногу!

Я спокойно провернула барабан и наставила ствол на штабс-капитана.

— Бросайте шпагу и сдавайтесь!

Вжих! — скрежетнуло железо по перилам, когда он попытался ударить, но ослабевшая рука подвела.