Просто друзья

Учебники перекладываю в другую стопку, чтобы они складывались в неровную башню. А в одном из них загибаю края. Такое удовлетворение внутри растекается.

На глаза попадается тетрадь. Она отличается от всех других, потому что вид слегка потрепанный у нее. Ей несколько лет, уверен. Обложка немного выцвела, а на лицевой стороне детской рукой выведено ее имя. Идеальный курсив “Апраксина Мила”.

Пролистываю. Почерк везде ровный, красивый, я бы сказал каллиграфический. Не удивлюсь, если Апраксины нанимали ей педагога по каллиграфии.

Первые записи написаны детским почерком. Еще неуверенная рука. Но Мила выводила каждую букву, старалась. Так и представляю ее сидящей за столом, болтающую ногами и высунувшую кончик языка от усердия. Но нет, Мила Апраксина точно не будет болтать ногами. Она будет сидеть с ровной спиной, тетрадь под нужным углом. На лице легкая улыбка. Словом, прилежная ученица.

Через несколько записей почерк становится лучше. Появляются какие-то особенные детали, что отличают его. Вот у буквы “а” хвостик длиннее, а буква “т” иногда из прописной превращается в печатную. Упущение, Апраксина. Скажи мне, тебя похвалили за это или поругали? Буду доволен, если последнее.

Спустя несколько записей я понимаю, что это ее дневник. Мысли Милы Апраксиной, ее воспоминания, чувства, идеи. Стало интересно, а с ним она честна? Какая она настоящая?

“Глеб сел с краю, далеко от меня. Такой свободный. Ему не писаны правила, которые были вбиты в мою голову с раннего детства: как сидеть, что говорить, как смотреть, что и как есть. Их много, этих правил. По ним оценивают человека в высшем обществе. Рамки, за которые я, наверное, никогда не решусь выйти. А он мог. Что я чувствую? Чуть-чуть завидую его свободе.”

Интересно… Мила Апраксина мне завидовала? Располагаюсь поудобнее. Чтение предстоит захватывающее. Не отказался бы от поп-корна. И именно сейчас хочу карамельный.

“Он сидит вальяжно, закинув ногу на ногу, его комментарии заставляют меня смеяться, но я не позволяю себе этого, так как это будет неправильно. Еще он смешно закатывает глаза, когда его критикуют”.

Ты еще тогда на меня запала, Апраксина!

“Подхожу к прикроватной тумбе, на ней книга с потрепанными углами и загнутыми листами — еще одна вещь, за которую бы получила выговор. Книги должны быть в порядке. Книги — мое лицо, к ним нужно относиться бережно, аккуратно. Они — ценность. Спорить никогда не решусь. За всеми этими воспоминаниями и разглядыванием не моей ценности не услышала, как открылась дверь”.

Помню тот день, тот вечер. Незнакомая девчонка на моей территории. Хотелось выгнать ее, оттаскать за волосы. Только у нее тогда был пучок, не за что ухватиться. Но внутри меня разбирало любопытство: кто же она.

“Было много камер. Эти вспышки перед глазами, от них становилось плохо. Мелькают, как надоедливые мушки, искажая картинку, что и так не доставляла удовольствие. Мне не нравится моя свадьба. Я пишу это, и мне грустно. Хотелось все по-другому. Очень хотелось. Но не получилось”.

Свадьба. Самый нелепый день в моей жизни. Бесцельно потерянный. Глупое решение наших родителей. До сих пор не понимаю, зачем они это все устроили. Но царапает и то, что самый важный день в жизни девушки для нее был ужасен. Так не должно было быть.

“Рукой провожу вдоль шеи, там, где вчера касался он. Обжигает. Мне кажется, я вижу эти следы. Только я и вижу. Опускаю руку ниже, пальцами прохожу по ключице, спускаюсь к груди, слегка сжимаю. Представляю, что это его руки”.

Темная Мила представляла меня. Влюбленная маленькая дурочка. А ведь я тоже представлял ее часто. В душе, в кровати, во сне ко мне приходила. Такая соблазнительная, очаровательная. Ее волосы всегда были немного растрепаны, а бретельки ночной сорочки сползали вниз, оголяя грудь.

“Ненавижу тебя, Глеб Навицкий! Сколько мне еще записей в дневнике надо сделать, чтобы эта мысль укрепилась? Чтобы она мигала красным, как только увижу тебя. Будь ты проклят!”

Проклят… Может твои желания сбылись, Мила Апраксина. Я и правда проклят.

“ — Глеб, мне надо… сейчас выхожу на сцену… — бесконтрольные слезы, я не хотела их. Но пара капель уже упала вниз. А дыхание участилось. Чаша весов перевесила, и сейчас все эмоции под ногами, рассыпались, разлились, вырвались. Страх, отчаяние, злость, боль, разочарование. Как понять, что в этом безумии настоящее, что первостепенное? Чему можно верить, а чему нет”.

Я был ей тогда и правда нужен. Не понял, не почувствовал. Я виноват.

“Если посмотреть в зеркало, то в моих глазах можно увидеть этот холод. Эмоциональная дыра, что образовалась внутри, затягивает в себя все хорошие воспоминания, благодарности и радости новых встреч. Засасывает все доброе, что когда-то было внутри меня”.

Милка, шоколадка моя… Ты была одна. А теперь один я. Между нами словно выстроилась стена. Или образовалась пропасть. Не перелезть уже, не перепрыгнуть…

“Я не обращаю внимание на крики, на руки людей, что пытаются меня задержать. Моя цель только тот столб дыма и огня. Пахнет горько, соленый и терпкий вкус какого-то машинного масла, горючего и краски застревает в носу, оседает в легких. Черным пятном оно будет являться во снах, нагоняя ужас и страх. За жизнь, за будущее, за свое счастье.

Крик Глеба разрезает пространство, он дикий. Вой раненого. Его держат пара парней. Я понимаю, что это ребята из соседних машин, что ехали следом. Но Глеб ничего не видит и не слышит. Пытается сбросить себя эти путы, вырваться. Ругань, маты, крики, ор. Эта катастрофа коснулась каждого, она видна в глазах каждого. Я вижу Глеба живым. Сейчас для меня это главное”.

Захлопываю тетрадь и откидываю ее от себя. Хочется разорвать на мелкие кусочки ее воспоминания. И сжечь.

Отхожу от стола. За окном уже сумерки. Они медленно опускаются на город. Дождь не прекращает идти, вижу лужи на дорогах. А проезжающие машины разбрызгивают эту грязную воду в разные стороны.

Жизнь идет своим чередом. Еще несколько недель назад у меня был друг, а сегодня я стою у окна, живой и здоровый, и смотрю на падающий с неба дождь. Я могу дышать, могу чувствовать запах озона после дождя, могу кричать, когда мне больно, а могу смеяться, если станет весело. До этого состояния мне, конечно, далеко, но вспоминаю записи из дневника Мила, где она описывала меня на ужине, а потом как пробралась в комнату. Улыбка сама растягивается на моем лице.

Возвращаюсь обратно за стол и снова открываю тетрадь. Сейчас она словно проводник в прошлое, когда все еще было хорошо.

“В тот день все изменилось. Моя жизнь будет другой. И жизнь Глеба тоже. Правильно ли я поступила, договорившись с Павлом об этом? Не знаю. Червячок сомнения так и грызет меня изнутри. Противным скрежетом вычерчивает мерзкие слова проклятия в мой адрес. Но по-другому я не могла. Уже не могла. Стоило мне увидеть его с другой, и внутри будто что-то оборвалось. Я его могу потерять. И это я себе точно не прощу”.

Я усаживаюсь поудобней и начинаю читать эту запись с самого начала.

Глава 31

Воспоминания из дневника Милы

На ужин я собираюсь долго. Отчего-то сегодня все падает из рук. Платье, которое я купила именно для этого вечера, при искусственном свете оттеняет мою кожу, что она приобретает сероватый оттенок. При попытке собрать волосы в прическу, они запутывается и тяжело расчесываются. Изначально все идет наперекосяк. Но я сдерживаю себя и стараюсь не расстраиваться. Мама учила считать до десяти про себя. Это помогает. На цифре пять я снова беру расческу в руки и аккуратно, локон за локоном, придаю нужную мне укладку. Платье поменяла на то, что надевала на выпускной — длинное, черное, с открытой спиной, но с красивыми прозрачными рукавами. Выбор туфель я доверила маме. Босоножки на высокой шпильке и с тонким пояском. Да, пожалуй, этот образ идеально мне подходит. Элегантно, красиво, с лоском. Только надо поправить постоянно выбивающуюся прядь.

У Навицких сегодня маленькое торжество: Павел заключил очень важную сделку, его компания выходит на международный рынок. Это значимое событие он решил отметить в кругу друзей.