Просто друзья

Понимал, что, окажись я в той вонючей квартирке, схватил бы за шкирку их обоих и тряс пока не закончились силы. Но и это бы не помогло. Жесткое понимание, что этим родителям было все равно на своего сына, бьет наотмашь. С размаху, оставляя следы где-то на обломках моей души. Но меня там не было.

Я иду один, слушая эту печальную шарманку. Ноги в грязи. Это землю от дождя размыло. Противные ошметки липнут к кроссовкам. Но я не тороплюсь отряхнуться от них.

Мила подходит и берет меня за руку. Но я вырываю ее. Меня сейчас не надо трогать. Разговаривать тоже не хочу. Она отходит на шаг назад и больше не приближается. Хотя понимаю, как ей хочется меня обнять, да просто прикоснуться. Ее желание осязаемо.

Подходим к вырытой яме. Дикое желание броситься туда самому. Стоит сделать пару шагов. Или отойти подальше и с разбегом нырнуть в эту глубь. Вот он — мой обрыв.

Трусость не дает мне этого сделать. Я ведь обычный трус.

С другой стороны вижу его родителей. Все-таки соизволили прийти. Мать так правдоподобно плачет, зарывается лицом в куртку мужа. Тот стоит и покачивается. Уверен, не от горя. Уже успел принять на грудь рано утром. Стоит ли его сейчас винить в этом? Я бы тоже накидался. Но не могу. Будто что-то удерживает от этого отчаянного шага. Остатки разума, может быть.

Недалеко Лиля. На ней тонкий серый плащ. И какие-то худенькие ботиночки. Маленькая девочка, вся в слезах. Стоит под зонтом, держит его крепко, что побелели костяшки. Я уверен, стоит мне коснуться ее руки, кожа будет такой же ледяной как и моя.

А потом я развернулся и ушел. Потому что не смог. Даже в этом я оказался трусом, не смог достоять до конца. Все это навалилось на меня, и я сорвался в пустоту, где так темно и одиноко. Но сейчас эта воображаемая коробка кажется мне спасением от ненужных вопросов, сожалений.

Подойдя к воротам услышал протяжный вой. Он режет по ушам, кажется диким. Снова отрывают жизненно важную часть тебя. Забирают без спроса и отталкивают. Ты же просто пытаешься забрать ее обратно. Она ведь нужна, необходима. Но никто ее уже не вернет.

Присаживаюсь на корточки у этих самых ворот и поднимаю взгляд к небу. Оно серое, даже больше сизое. И очень низкое. Давит на меня, того и гляди просто рухнет и придавит. Я был бы только рад.

— Глеб, нам нужно поговорить, — Мила подошла тихо, я ее даже не заметил.

— Не сейчас… — встаю и направляюсь от отцовской машине.

— А когда?

Резко останавливаюсь и делаю глубокий вдох. Пытаюсь взять себя в руки, если такое вообще возможно в том состоянии, в котором я нахожусь.

Мила злится, я чувствую это. А еще вижу. Ее глаза пылают гневом. Что с тобой то стало, шоколадка, что ты превратилась в такую фурию?

Она стоит и ждет ответа на свой вопрос. Я лишь просто повел плечами.

Отец еще говорил про какие-то поминки. Но ничего не хочу. Снова видеть этих людей, слушать какие-то непонятные мне речи, есть невкусную еду столовки.

Марат бы с радостью поехал. Он любит вкусно поесть, особенно на халяву. Осекаюсь. Любил.

— Ты хочешь поехать дальше, Глеб? — отец не подходит близко, помнит о безопасном расстоянии.

Снова мотаю головой. Открываю дверь и усаживаюсь. Сразу откидываю голову и закрываю глаза. Все понимают, что я не сплю, но в таком положении с вопросами точно не полезут.

Мы едем в гробовом молчании. Звучит эпично, зная, откуда мы все такие выдвинулись. Отец даже не включил радио. Больше из уважения к моим чувствам. Он знал, кем для меня был Марат.

— Я подниматься уж не стану. Появились дела, — отец начинает оправдываться. Но я все равно ему благодарен, что в такую минуту он не оставил меня, а взвалил все на свои плечи. — Ты как почувствуешь себя легче, Глеб, позвони, пожалуйста, мне.

И я снова киваю, давая понять, что услышал и понял.

— Я… прогуляюсь, если возможно, — Мила смотрит себе под ноги, о чем-то думает. Коротко улыбается, хотя это больше походило на выдавливание улыбки, и поворачивается к нам спиной. Уходит медленно, а я смотрю ей вслед. Голова поникла, уже нет той прямой спины и стати, что меня восхищали. Ненадолго задумываюсь, что у нее за это время тоже что-то произошло. Что-то значимое, важное, но вряд ли такое же страшное, как у меня. У нее на глазах точно не погиб друг.

Я возвращаюсь домой один. Быстро принимаю душ, глупые попытки смыть себя запах мертвой земли. Я бы еще смыл все воспоминания, как грязь, что налипла на кроссовки. Но они навсегда засели в голове. Невытравить даже самым сильном ядом.

В комнате все тот же полумрак, будто солнца нет вовсе. Серость, которая олицетворяет теперь мою жизнь.

А я бы хотел вернуть ей краски. Наклейки на машине Марата такие. Красные надписи, зеленые картинки, там даже есть какие-то пошлые рисунки. Первый раз улыбаюсь. Одну из них он купил в переходе. Это был, наверное, мой первый раз, когда я спустился в подземку. Там было противно, я брезгливо морщил нос, особенно в переходе, где спали бомжи. Марату было все равно. Он весело рассказывал какую-то историю. А потом увидел палатку с этими самыми наклейками. Был таким веселым, словно выиграл большой приз в лотерею. Вот только я не помню, что было на той наклейке. Надо бы посмотреть.

Машину Марата отец отогнал в гараж в его дом. Там она и стоит. Надо будет решить, что с ней делать. Продать? Ни за что. За руль сесть? Нет, точно не сейчас.

Вспоминаю о подарке Марата. Я его положил в шкаф, решив, что в первый выходной займусь сборкой модели. Вот, в принципе, и первый выходной. В тот вечер думал вместе с Маратом склеить мою Супру. Придется одному.

Открываю коробку, читаю инструкцию. Детали уже другие, качество другое. Но это все равно занимает меня и мой мозг. На какое-то время отключает, словно я вернулся в детство, а в моих руках те же детальки, что, соединив, превращаются в машину.

Усмехаюсь, снова первый раз за прошедшие дни. Это все воспоминания. Они потихоньку согревают. Начинаю оттаивать. Когда мой лед полностью растает, а холод внутри сменится теплом? Моя кожа постоянно ледяная, я теперь мерзну. Раньше Мила всегда прижималась ко мне ночью, а теперь я сам готов прижаться к кому-нибудь теплому, чтобы хоть кто-то согрел. Тепла нет, Милы тоже нет.

Вспоминаю о ней. О ее коже, о ее запахе. Она права, что нам надо поговорить. Расставить все точки над и. Может, стоит попросить у нее прощение за свое поведение. Хотя внутри понимаю, что извиняться не за что. Я такой и есть, холодный, отстраненный эгоист. Всегда думал в первую очередь о себе. И если мне плохо и хочется побыть одному, я буду так делать. Мне плевать на чувства других.

Встаю и иду в ее комнату. Здесь так же полумрак. Но пахнет по-другому. Снова цветочные палочки. Они раньше стояли в коридоре, я помню. Приходишь домой, и этот запах окутывает. Теперь он ассоциируется у меня с домом, раньше была выпечка, а теперь цветы.

Кровать заправлена идеально. Все вещи на своих местах, стоят по линеечке, лежат по линеечке. Мне кажется, если открою шкаф, то и одежда будет вся развешана по линеечка и разложена по цветовой гамме. Черта, которая меня всегда в ней раздражала. Эта идеальность ее, безукоризненность, словна она вышла из учебника по правилам ведения хозяйства. Эдакая правильная модель поведения жены.

Морщусь, когда нахожу стопку ее книг на столе. Они лежат уголок к уголку, даже цветные стикеры в них приклеены одинаково. Могу поспорить, каждый цвет означает что-то одно. Учебники, тетради, какие-то пособия. Все они в обложках.

Интересно, что чувствовала Мила, когда первый раз пробралась в мою комнату? Она мне не рассказывала. А что чувствую я? Любопытство. Раздражение.

Сажусь на ее стул. Он придвинут к столу именно на то расстояние, какое нужно. Смотрю на это великолепие. А потом опрокидываю подставку с ручками и карандашами. Они рассыпаются по поверхности стола, а некоторые скатываются на пол. Улыбаюсь. Мелкая пакость, что приносит удовольствие. Тоже самое хотелось сделать, когда видел ее на ужинах. Что-то сделать с ее идеальным образом. Вывести ее на эмоции, посмотреть на ее зубки, заглянуть в глаза, в которых будет плясать огонь.