Черная сакура

Я бегу — посмотрите на мои длинные ноги, — повинуясь происходящему на спортивной площадке; все эти глаза, большие выпученные глаза, ничего не упустят: глаза насекомых изо всех углов глядят на мой затылок.

За спиной у меня двое игроков вцепились друг другу в футболки — привычная ласка, трепка и таска. Когда я оборачиваюсь и смотрю на них, они быстро прекращают возню.

Вы можете подумать, что я целиком сосредоточен на игре. Можете подумать, что она безраздельно владеет моим вниманием. Но мои мысли блуждают. Я еще способен сразу заметить нарушение. Инстинкт, наверное. Рано или поздно он становится второй натурой.

Как я во все это ввязался? Да как и во все остальное: кто-то просит подменить, оказать услугу, а то жена рожает, собаке делают лоботомию или еще что-нибудь, и ты соглашаешься. Потом оказывается, что это происходит раз в месяц. Потом — каждую неделю. Спасения нет. Иногда за проведение матчей мне выплачивают небольшое вознаграждение, точнее говоря, дорожные деньги. Чаще же я не получаю ничего. Конечно, это зависит от организации, с которой я имею дело. Зависит от чьей-то щедрости. У меня есть какие-то деньги, чтобы обеспечить себя и Асами. Еще есть какие-то деньги в банке (банк и банкиров еще не смыло). Школа, несмотря на все трудности, еще способна мне платить, чтобы я приходил учить этих бездельников и шалопаев, заставлял их бегать, потеть и хорошо спать по ночам от переутомления (я строгий преподаватель). Мои родители тоже оставили сбережения. Мои покойные родители. Под водой деньги не нужны.

Все это быстро иссякает. Время. Деньги. Да и вообще все. Либо исчезает совсем, либо удаляется от тебя. Лишь одну песню я умею петь. Других не знаю.

Нарушение. Возмущение. Мой свисток пронзительно дребезжит в октябрьском воздухе. Я вызываю одного из игроков и даю ему нагоняй: «Еще раз, и желтая карточка». Сейчас урок физкультуры. Парни-подростки и девушки-подростки играют в футбол. Самый любимый в мире вид спорта. Я пытаюсь воспитать в них честность и внушить, что арбитр всегда наблюдает за ними. Они этого в общем-то не понимают. Большинство из них играют не особо хорошо и без всякого интереса, не то что ребята из внеклассной секции или те энтузиасты, которые собираются по выходным, и их яростное окружение. И, так или иначе, им еще нужно подучить правила, еще нужно усвоить, что правильно, а что неправильно, нарушение есть нарушение. Это уроки жизни: следует быть внимательнее.

Две девочки сверлят меня жесткими взглядами. В последнее время я часто ловил на себе их жесткие и жуткие, решительные взоры. Я не особо люблю этих двух и частенько отчитываю. Многократно сообщал классному руководителю об их различных проступках. Но они, кажется, ничего не извлекли из своих ошибок и выдумывают все новые проказы. Они похожи на каких-то таинственных ведьм — две пары зловещих глаз, в чьих зрачках мне мерещатся два бурлящих котла; затаившееся зло — надо быть начеку.

Я думаю о Руби — каждый матч, каждый день. Думаю о жене, что горестной грудой лежит под потным одеялом. Врачи, которые приходят ее осматривать, пытаются убедить ее, что надо двигаться. Эти ученые мужи со своими мудрыми советами — они совсем вымотаны, ведь столько людей пострадало за последние годы, пострадало от нескончаемых бедствий. Сколько может вытерпеть одна страна? Слышите хохот из ОРКиОК? Как будто нас наконец постигло возмездие.

(От нас ждали извинений: от первого премьер-министра, потом от второго, от третьего, извинений за содеянное много десятилетий назад, но четвертый и пятый, шестой и седьмой, и все прочие тоже остались в стороне, возможно, именно поэтому нам никогда не предлагали…

Хотя я не политик и…)

Возмездие.

Так вот почему их смех такой бесстыдно громкий?

Мы понесли ущерб. Все мы. Все.

Тогда удавите нас. Одного за другим. Или запустите в нас еще одну ракету. На этот раз настоящую, чтобы всех нас уничтожить. Это станет облегчением. Отстранением. Отстранением от страданий. Может быть, семейная трагедия…

Все ее тело в болячках, ведь она столько времени пролежала в постели, пока часы непрестанно тикали, а солнце всходило и закатывалось, день за днем, вдох за вдохом. Горестная груда. Наверное, она уже и не замечает своих болячек, совсем отстранилась. Моя жена совсем отстранилась. Вот к чему все свелось. Примерно раз в неделю она принимает душ или ванну, моется молча, в тишине, слышен только причудливый шум воды, нежные всплески, бульканье в трубе, но все эти звуки раскатываются по безмолвному, бездетному дому. Сама она не говорит почти ни слова, только слегка фыркает, будто ее постоянно преследует докучливый призрак.

Психотерапевт, очередной психотерапевт сказал, что в конце концов это пройдет. «У нее горе, все люди переносят горе по-разному». Но тут нечто большее. Для горя нужно, чтобы перед тобой лежало мертвое тело, холодный, окоченелый труп того, кого ты любил, и тогда горе неизбежно наступит. Нужно сначала увидеть, осознать, и тогда будешь готов отпустить. Вот в чем загвоздка: она не готова. Может быть, думает, что однажды Руби вернется, вбежит в дверь, заглянет в холодильник, достанет баночку йогурта. Она всегда его любила. Ела по ложечке, но любила. Ее длинные ноги перешагнут порог и…

Ты этого ждешь, Асами? Руби с улыбкой отворяет дверь, прямиком подлетает к холодильнику и облизывает крышечку от йогурта, словно голодная кошка.

Бог и астронавты! Бог и астронавты! Только что об этом подумал! Еще одно воспоминание о Руби. Руби с подружкой играли у нас дома. У них были куклы, изображающие принцесс или что-то в этом роде, маленькие фигурки, одетые в розовое и пурпурное, все в украшениях. Свои игры девочки сопровождали постоянными комментариями, и ее подруга — кажется, по имени Юна — сказала: «Боже Всевышний, позволь мне сегодня на балу встретить принца». Такое у них было преставление о романтике — невинные, сладкие, зыбкие мечтания; им тогда было лет, наверное, по шесть. Руби наморщила свой чистый, гладкий лобик и спросила: «Почему ты сказала: “Боже Всевышний”, Юна? Принцессе не нужен бог. Все равно никакого Бога нет. Ты ведь сама знаешь, да?» Я прижался ухом к двери, в нетерпении ожидая, что будет дальше, куда заведет диспут шестилетних философов, украсивших мое воскресенье. Юна возразила, что Бог есть. Его не может не быть. Возможно, Боги. Много Богов. Почему еще мы ходим в святилища на Новый год и молимся о будущем? Почему еще мы тянем за веревку и звоним в колокол, складываем ладони и молимся, надеемся? А моя маленькая рационалистка, моя умница парировала: «Если наверху есть Бог, как ты считаешь, почему астронавты до сих пор его не видели?» Мне пришлось зажать рот ладонью, чтобы не засмеяться. Юна явно смутилась; научный подход моего шестилетнего гения возымел действие; моя дочь умела думать сама, у нее все будет хорошо. История о принцессе продолжилась, и, кажется, прибыли сказочные кареты, запряженные изящными белыми лошадьми, а на балу вальсировали прекрасные принцы во всем своем дивном великолепии. Но моя Руби была выше любой принцессы, лучше всякой царственной особы, лучше всякого бога или даже Бога, лучше всех, Руби была для меня всем.

Мы были молодыми родителями. Руби в наши планы не входила. Мы поженились, как грубо выражаются американцы, «по залету». Руби оказалась неожиданностью, самой лучшей случайностью, даже для двадцатилетних, у которых на уме было совсем другое. Мы радовались своей молодости, пили сладкий чухай и пели во все горло в полутемных караоке-барах, куролесили в компании нескольких разбитных приятелей; то было время бодрости и задора. Появилась Руби, и все переменилось, она заставила нас резко повзрослеть. Я еще учился в педагогическом. Асами бросила свой колледж, обратилась (со стыдом) к родителям за поддержкой — и получила ее (и мои, и ее родители перебороли стереотипы, смирились с позором и всячески нас поддерживали). Конечно, мы думали, что Руби останется с нами. Думали, что наша страна преодолеет чудовищные трудности, которые на нее обрушились. Думали, что наша жизнь сложится совершенно иначе; мы много чего думали.