Черная сакура

Асами кивает. Рыдая, всхлипывая, вытирая слезы и сопли с изможденного лица, она кивает мне, словно понимает, словно она всегда это знала. Протягивает исхудалые руки и берет кости. Проводит ладонью по каждой, словно это куклы, пластиковые игрушки нашей доченьки, гладкие, милые, изящные.

— Правда? — спрашивает она.

Я киваю ей, как бы говоря, чтобы она полагалась на меня, доверилась моей уловке — все мы должны это делать, весь наш заблудший народ, если хотим выстоять.

Она раскладывает кости вокруг себя, словно в порыве скорби, а когда наконец ее рыдания слабеют, протягивает руку и дотрагивается, дотрагивается до меня. Впервые за два года наши руки соединяются, и мое сердце воспаряет ввысь. Мне хочется петь.

Некоторое время мы сидим на расстоянии друг от друга, постепенно она пододвигается ближе и ближе, ее голова склоняется мне на грудь, ее тело, хрупкое и тонкое, ищет во мне опоры. Я буду рядом с ней. Хочу, чтобы она это знала. Сколько бы я ни блуждал (ногами ли, умом ли), настоящим я всегда становился только здесь, и сама она всегда была настоящей.

— Подожди, — внезапно говорит она. — Мне нужно…

— Что?

— Мне нужно, чтобы ты дал мне пару минут кое-что закончить.

Я откидываюсь на кровати, ожидая, пока мои уши наполнятся привычным шумом. Но мой бароотит как рукой сняло, и скорбь покинула меня совершенно; я в одночасье сделался необычайным оптимистом; я отчетливо слышу всё, даже как в воздухе соединяются атомы.

Она тоже откидывается. Ее глаза закрыты. Она где-то странствует.

Всякой стране нужен герой. И ты явился, чтобы принять этот жребий. Пророк. Нет, мессия. Спаситель. Не допусти, чтобы они медленно тонули в злобных волнах, медленно задыхались в удушающей грязи, проваливались в трещины, когда земля разверзнется вновь, желая утолить свой голод, не сомневайся: земля будет это делать, будет разверзаться снова и снова. Но сейчас, Наи, время уходить.

Тебе самому.

Ты должен сделать это сам. Ты понимаешь. Для всего наступает свое время. А ты, ты, Наи, всегда должен был это знать.

Покончи со всем сейчас.

Ты приставляешь лестницу к сакуре и привязываешь веревку. Веревка довольно крепкая, и дерево довольно крепкое, и ты довольно крепкий.

Тебя находят повесившимся, с кривой ухмылкой на расклеванном воронами лице; тебе больше некого убивать, даже угрюмые, одетые в лохмотья огородные пугала повалены наземь — они попались тебе под горячую руку.

Но спасибо тебе, Наи, спасибо, что наконец обрел утешение, что следовал своим путем в ночи, мрачной, словно душевные глубины.

Я раздеваюсь и в полный рост растягиваюсь рядом с ней. Никакой пижамы: на мне вообще ни клочка одежды. Она открывает глаза, видит меня и улыбается. Она прекрасна. Она моя жена. Она обнимает меня. Меня зовут Томохиро Немото.

2

Девочка шагает, снова и снова, и поет что-то про дно ямы, снова и снова. Эту песню любил петь ее отец. Она не помнит, что именно там пелось, но точно что-то про дно ямы.

Эта песня помогает ей вспомнить отца, а еще у нее когда-то была мать, которая аккомпанировала на скрипке. «Ведь для того и соловьи, чтобы петь», — говаривала она.

Отец и мать.

Девочка не плачет. Она поет.

Снова.

Она может их отыскать. Воссоединиться с ними. Она должна идти дальше. Музыка зазвучала бы вновь.

(Конечно, это не она. Не та, которую мы ожидали. Ожидали? Нет. Никогда. Так уж повелось в этом мире.)

Босая и одинокая, снова и снова, снова и снова, снова и снова, она поет.

3

Кухня. Утро. Тост, овсянка, что-то шипит на сковородке. Мариса готовит, а Асами ест. Голова у нее вымыта, и хотя поднялась она всего несколько дней назад, выглядит здоровее, крепче.

Мариса рассказала ей про двух странных девиц и про яйца, про яйцеметателей, про неумолимо растущие стаи волков и про нового питомца, уссурийского енота по имени Атма.

Атма сидит за окном и смотрит. Мы покормили его, и он доволен. Это и впрямь он. Мы проверили.

Конечно, рассказать предстоит еще о многом: Монстра, Хиде и Такэси, иностранка Марина и ее зонтики, орды развязных футбольных болельщиков (Орды ли? Ведь это лишь селение. Может, я все сам навыдумывал?) и что это за кости на самом деле. Но покамест она выслушала достаточно. По-настоящему она хочет услышать только одно: каким окажется наше будущее, что оно принесет, но я не могу ответить, могу только заверить ее, что останусь с ней, что я сильный.

Мы могли бы спастись, могли бы перебраться туда, где климат теплее, а земля устойчивее, но какая в этом доблесть? Доблесть в том, чтобы остаться на месте, со всем примириться, призывать к порядку орущих парней и визжащих девиц, свистеть в свисток при нарушениях, показывать дорогу одиноким мальчикам и бездомным бродягам, заталкивать на крыши людей и собак, когда нахлынут волны, и отыскивать места, в которых все мы сможем дышать — несомненно, наводнения и оползни повторятся, и нам еще предстоит борьба. Кроме того, нужно будет достойно ответить неуживчивым соседям, которые над нами измываются, и всему миру, который предпочел нас игнорировать; возможно, Четырнадцатый разрешит не все вопросы или вообще ни одного, а Пятнадцатый и Шестнадцатый окажутся такими же; возможно, поддержание порядка зависит от самых обычных людей, занятых самыми обычными делами.

Я арбитр и муж, учитель и отец.

Я муж и отец, учитель и…

Вот и все. Сплошная бренность.

Я недостойный человек. Иногда. Чаще всего.

Склонный витать в облаках.

Витать в облаках.

Но я могу…

Да.

Я Томохиро Немото.

И я допел.