Наследница Бабы-Яги

Так и сидела, опомнившись лишь за пять минут до прихода парней. Чайник вскипел, но приготовить ничего мясного я уже не успевала — полезла в бездонную сумку за быстрой овсянкой, банкой топлёного масла, хлебом и парочкой почерневших бананов.

— Вы печенье будете? — спросила, стоило моим спутникам подойти к месту стоянки.

— Это ты как поняла, что мы пришли? Не поворачивалась же…

Пожала плечами.

— Так будете?

— Будем, — Алек взял стул и, рывком разложив его, тяжело сел. Кощея они, очевидно, не нашли.

Поели быстро. Кажется, парни и не поняли, что проглотили — оба были заняты своими мыслями. Я их не дёргала: потягивала чай и гладила сидящего у меня на коленях Кота.

Уже когда собирались, молчание несколько расступилось — Минины перекидывались едкими шутками, я посмеивалась, запоминая самые удачные обороты. Кот забрался ко мне под ветровку и отяжелял живот, отчего было неудобно наклоняться, но я не стала выгонять пушистого — у нас взаимовыгодное, точнее взаимосогревающее, сотрудничество.

— Так что делать будем? — спросила, когда последний рюкзак был застёгнут. Оставалось только погасить пень — и в путь.

— Идти дальше за клубочком, — пробурчал Кот из-под куртки. — Мы так и так не планировали, что нам Кощей подвернётся.

— Мне сегодня снилась ванна… — невпопад, а может быть очень к месту, протянул мечтательно Петя. Да, конец пути сейчас ассоциировался только с ванной. Ни постель, ни еда, не привлекали так сильно, как горячая, мыльная проточная вода. Только вот вопрос — как нас примут Кощеи? Ваннами, балдахинами и блюдами под золотыми крышками, или поселят к слугам и прикажут ждать аудиенции?

— Значит, за клубочком, — сказал Алек. Он бросил взгляд мне на запястье, с которого свисал его амулет, и я тут же протянула руку — забирай обратно. Алек отрицательно качнул головой. Я руку не опустила. — Пусть будут на тебе.

Обвесил меня побрякушками, как ёлку, а мне с этим ходи. И не сказать, что спокойнее себя чувствую, скорее даже тревожнее. И если отсутствие спокойствия объяснить несложно — мне трудно верится в особую силу амулетов, по крайней мере надо вживую увидеть, как они действуют, — то тревогу я оправдать не могла. Ну, может, беспокоит, что это какие-то инквизиторские штучки, а я типа ведьма во всеобщем представлении? Хотя бред: прежде, чем инквизиторские, в моей голове все эти амулеты скорее алековские, а я, как ни прискорбно это признавать, доверяю ему. Трудно не довериться взрослому, опытному, спокойному, знающему дядьке, особенно в такой ситуации, как моя. В бушующем океане жизни будто бы только этот айсберг стабильная и понятная величина. Хотя… Сколько там процентов айсберга видно? А стальное всё — под водой и неизвестно, так-то айсберги — уж точно не что-то стабильное и понятное. Вспомнить только несчастный Титаник.

Не оказаться бы мне на его месте.

Пенёк гаснуть не хотел — в него выплеснули оставшуюся в чайнике воду, сыпанули земли, а пламя всё просачивалось, резво высушивая воду и огибая землю. В конечном итоге тушили все вместе: набирали горстями побольше наскрябанной Котом земли и разом бухали в щели.

Затух. Мы переглянулись, Алек тяжело вздохнул и покачал головой. Странное здесь всё, колдовское. Вон, даже огонь психованный.

В пути снова зашёл разговор о Волке и оборотнях. Алек всё удивлялся абсолютной разумности этих магических существ и не мог до конца поверить — Волк, спокойный, сознательный, творческий, его ни в чём не убедил.

— Скорее поверю, что он — исключение из правил.

— Остолоп, — донеслось тихое из-под моей куртки. Не могла не согласиться с Котом — Алек тот ещё остолоп, особенно в делах, засевших в его голове каменными стереотипами.

— Если Волк такой — то и остальные наверняка такие, — бросила.

— Я в своей жизни не мало волкодлаков встречал, — Алек пошевелил плечами, будто его пробрали мурашки. — И никаких признаков интеллекта. Вообще ни одной разумной нечисти…

— Так ты, наверное, как и Волка, огревал их чем-то, вот они и корчились, извивались. У тебя бы тоже голову от такого отшибло.

— Ну не зря же существует классификация? Это наука, Морена, зоология, не один учёный занимался исследованиями в этой области. Может, где-то кто-то и разумный, но чаще — нет.

— Ну вот смотри, Волк, — не сдавалась я. — Разумный, просто слегка застрял в своей шкуре, но это другой разговор. Из его рассказов о своём племени нет и сомнений, что это самый обычный народ — со своим бытом, фольклором, традициями. С чего вы вообще взяли, что они неразумны?

— Да потому что только неразумные им и попадаются, а разумные на то и разумные, чтоб под нож их «науки» не лечь, — пробурчал Кот.

— Специально не показываются? — спросила.

— Скрываются, только так и выжить. Раньше-то спокойно жили, поклонялись своим тотемам, торговали с людьми, а потом… Потом всё по известной схеме — люди возомнили себя высшей расой.

— Ну это же бред. Может, раньше и существовали волко-люди, но сейчас… сейчас это просто звери, лишь иногда оборачивающиеся в людей, чтобы усыпить бдительность добычи. Будь они разумны, не оставляли бы после себя то, что мне приходилось видеть… — Алек снова передёрнулся.

— У вас, людей, есть неискоренимое свойство — всех под одну гребёнку грести. Один в вашем племени ошибётся — вся семья навек прокажённая, а то и государство его, народ. Но не бывает же такого, чтобы все — как один. Сумасшедшие, кровожадные, психопаты, они у всех бывают, и среди людей их поболе будет, чем среди нечисти, уж поверь мне, обе стороны наблюдавшему.

Алек ничего не ответил Коту — задумался.

— Водяной, Кот, Степан, даже гуси — и те с разумом, — заметил Петя. — Сомневаюсь я в это инквизиторской классификации. Наверняка ещё с времён Грозного, судя по словам Черепа, эта шовинистская традиция, и никто против неё не идёт.

— Вы, Пётр, может и правы, — пробормотал Череп еле внятно и снова засопел.

— Опять снится что-то? — спросила.

— Пётр Ермолаич, вы с такими взглядами да в нашей области дальше плахи не пойдёте, — снова пробормотал Череп. — Оно, может, и правда, может и ваш знакомый правда из лесных, и племя у него оседлое, да только диктует-то всё кто?

— Кто? — спросила тихо.

— Пётр Ермолаич-Пётр Ермолаич. Молод вы, вот и верите в справедливость. А вышшие инстансии! Они, сами знаете, ничего против своего не пропустят. Как жили в каменном веке, так и будут жить, а нам только и остаётся, что сквозь их пещеры допотопные, тонкими ручьями, через цензуру эту проклятую, правду выносить. Да только где эта правда? Сами и не знаем — только предполагаем. А ежели скажут они людям: «Нечистых можно не бояться, свои они, братские народы», — то что им с этого? Всякий дурак знает, что они людей стращают, все порывы, всю тягу к развитию душат в зародыше, мол — не лезь, убьёт! А оно ж не убьёт, вон, живы мы с тобой, и ничего. Но не-эт, если нечисти люди перестанут бояться, то что им от этих-то надо будет? Ничего! Ни-че-го-шень-ки! Вот-вот! А если не страшна нечисть, защищать тогда не от кого, значит, можно и не слушаться всех указов, можно и самому головой мыслить, и за ворота выходить, а там что? Там, может, свобода, а свободу инстансии не привечают. Вот и сидим, терпим, молчим. Правда, она, может и дорога, да и многим на деле известна, но своя-то голова дороже.

И Череп умолк, засопев мерно, оставив нас, напряжённо выслушивающих его монолог, в неизвестности и с тяжёлым сердцем.

Я случайно глянула на Алека, и тот напугал меня не привычной безмятежной пустотой лица, а серой, тяжёлой, давящей мыслью, засевшей между его бровей тугим комом. Алек молчал и думал о том, что сказал Череп — он всегда прислушивался к его воспоминаниям — и собственные мысли его не радовали.

Он очнулся нескоро и неожиданно. Замер, вытянув в бок руку и как бы останавливая нас, идущих следом. Напрягся и даже как-то подобрался, другой рукой шаря в амулетах.

— Что не?..

— Тс-с! — строго заткнул меня Алек, и, когда из-за дерева кто-то вышел, он прыгнул на него.