Страница 5 из 15
– И тебье! – передразнил Храмцов. – Как мужик итальяшка силён, нечего сказать. Всех баб в группе поимел. Меня он замотал своей упёртостью, примитивом и тупизной! Кривой и косой снимала! Прицелится в объект в перекрестие и ведёт, и ведёт! Снайпер упёртый! Как оператор – полный импотент! Нюль! Где композиция? Где световое решение?! Детали?! Выразительные крупности?! Нет-нет-нет ничего! Полный нюль!
– Ву зэгзажэрэ, (Вы преувеличиваете. – фр.) – печально усмехнулся Мишель. – Он держьит всё в кадрье. Словно… словно боится что-то потерьять…
– Крупного!.. супер-крупного плана он боится. Не чувствует его. Выразительного крупного плана! И деталей! Не чувствует. Ставить надо было длиннофокусник и снимать крупно, нагло, как американы в «Голубом громе». – Храмцов выложил перед глазом рамку из пальцев, кадрировал пространство. – Снимать надо было против факела статуи подлёт игрового вертолёта, потом захват заложницы, опять с движением вокруг статуи… Э-э, дрын, голимая теория! – спохватился Храмцов, отмахнулся в раздражении, ведь рассуждать «пост фактум» всегда легче. – Я же делал раскадровки! На хрен никому не нужны оказались! И снимать надо было так же с вертолета, но в Париже у статуи Свободы с шикарным видом на Эйфелеву башню. А Николь украсть с моста. Круче бы получилось! И денег потратили бы в десять раз меньше! Уверяю!
– Миронь, – Мишель смягчал имя русского оператора мягким знаком, даже если обращался строго. Продюсер сурово взглянул на Храмцова, будто делая официальное заявление:
– Дё-зэро (два-ноль, – фр.) твоя польза!
– Ага, держу карман шире! – криво усмехнулся Храмцов. – Сэнк-зэро (пять-ноль. – фр.) не хочешь? Или сэт, нёф? (Семь, девять. – фр.) Понятно, что в мою пользу. Но что толку?!
Храмцов работал с французами не первый год, язык так и не выучил, но понимал французскую речь и сам мог ответить некоторыми фразами-клише.
– Са команс а бьен фэр! (Ну, это уж слишком! – фр.) Не борзевай! – возмутился Мишель. – Зови лёгкую женщьину за долларз и поспьись молча. Кальм туа! (Успокойся! – фр.)
– Нон мэрси! (Нет, спасибо! – фр.) Разве это женщины? – печально вздохнул Храмцов. – За деньги – это ж резиновые куклы. Хочется живую.
– Удивлён за тебья, – продолжал Мишель, отвернулся к овальному зеркалу на стене, аккуратно поправил пальчиком локон ухоженных тёмных волос на виске. – Ты такой злой, большой Миронь, как русский медведь и-и… э-э… и такой небольшой у тебья.
– Кэс кё тю вё дир пар ля?! (Что ты этим хочешь сказать?!– фр.) Ах, Мишаня! Был бы ты симпотной, такой же умной бабой, – печально возразил Храмцов, даже не разозлился, – мы б такую с тобой любовь закрутили! О-о-о! Так что – ходи стороной, не примазывайся!
– Фу! – возмутился Мишель. – Я женщин люблю!
– Люби. И меня бурное бабье лето ждёт. На Родине. Пока, не видишь, грущу. Сороковник разменял. Нан парлен плю. (Не будем об этом больше. – фр.)
Про «бурное, бабье лето» Храмцов будто напророчил. В этом он еще не раз убедится.
Француз обиделся, что русский неправильно понял его дружеское расположение, и вышел из номера. Намеренно, с ребячьей усмешкой перевернул в коридоре картонку на дверной ручке зелёной стороной, где было написано по-английски: «Прошу убрать номер».
Отходной маневр
Съёмочная группа вернулась самолётом к средиземному морю на остров Кипр, к месту базирования всей киноэкспедиции. На следующий день, на общем собрании в холле пятизвёздочного отеля, главный оператор Витторио Сколетти, изящно опираясь на антикварную тросточку с бронзовым набалдашником в виде гривастого льва, поставил ультиматум.
– Ор рашан ор ми! (Или русский, или я! – плохой англ.) – заявил он и повторился в многословных вариациях, по-итальянски, с красивыми нервными жестами рук, по-французски, сухо и невыразительно, и по-русски, грязно и ругательно. Он был великолепен в напускном гневе этот макаронник: чёрные густые волосы зализаны на затылок, нос – орлиный, глаза сверкали как мокрые сливы. Жилист, мускулист, напряжён как единая мышца. В таких бурлящих красавцев, несмотря на малый рост, безумно влюбляются женщины. Отдаются безоглядно в страстном порыве чувств. Никогда не жалеют об этом, даже просыпаясь на утро в одиночестве.
Все промолчали, и русские, и французские члены съёмочной группы. Всем хотелось после обеда отдохнуть, к вечеру искупаться в тёплых, лазоревых волнах Средиземья, позагорать.
На худенькую брюнеточку Николь энергичный итальянец вновь произвёл сильное впечатление, судя по искромётным взглядам в сторону живчика, она задумала ему отдаться этим же вечером. Николь без дублёрши выполнила трюк в эпизоде «Похищения». Смелая девушка, болталась в воздухе кверху задницей на подвеске и заслужила уважение всей группы. Лишь молчаливым, угрюмым каскадёрам было известно, как облевала Манхеттен с километровой высоты главная героиня фильма. Истинные джентльмены, итальянцы помалкивали, жали железо в тренажёрном зале отеля.
Генеральный продюсер с французской стороны, отчим главной актрисы, неотразимый Жак Лабродо, неуёмный ловелас шестидесяти с лишним лет, всё собрание сдержанно кивал головой в благородной проседи волос, искоса обсматривал подходящих к стойке «ресепшена» дам в откровенных пляжных одеждах, намечая на вечер очередную жертву. Свои доступные киношные девы-зануды порядком надоели.
Витя Брагин, «мичман Бражкин», единственный сочувствующий, скромно потупил глаза, словно юная девица, которую неожиданно посватали раньше старшей сестры. К ассистенту, в случае увольнения второго оператора, отходили все храмцовские обязанности.
Мирон Храмцов был и на этом собрание вял и безразличен к демонстрации амбиций недружелюбных иноземцев. Телесный и душевный жирок бывшего боксёра мешал так же, как итальянскому Витторио, замечательно и энергично отстаивать собственное мнение, красуясь статью бегемота перед женщинами съёмочной группы. Француженки, от костюмера и гримёра до помощницы режиссёра были все, как на подбор, – для постели, стройные, грудастые и загорелые. Других не держали. Исключая худобу Николь, посягательства на которую были невозможны из-за родственных отношений с самим генпродюсером Лабродо.
Режиссёр-постановщик фильма Антуан Ферье, добрейший старикан, пребывал в отъезде. Быть может, только он отстоял бы русского оператора, зная ему творческую цену.
На пятой минуте Храмцову надоело картинное выступление итальянца, его тупые и глупые обвинения в крушении вертолёта, мол, именно русский уронил спотметр «Асахи» за борт и повредил лопасть «Ирокеза».
На что «мичман Бражкин» впервые не сдержался, на плохом английском возмутился, смело выступил единственным свидетелем и защитником своего наставника. Витёк заявил, что именно у Витторио в полёте на запястье висел «Асахи» и что он, Брагин, может предъявить доказательства, как только проявит фотоплёнку, отснятую с пластиковой «мыльницы» на борту «летающего индейца».
Итальянский мафиозо мстительно прищурился, продолжил витиевато и умело «топить» на четырёх языках «тупорылого» русского. На французском – для начальства группы, на итальянском – для каскадёров, на английском – на всякий случай, на плохом русском исключительно – для Храмцова.
Когда стало понятно, что решение принято накануне в Париже, Мирон тяжело поднялся из кресла, с хрустом в суставах сладко потянулся. Витторио, в очередной раз, нервно убедился, что даже на цыпочках достаёт макушкой русскому медведю только до плеча, но задиристого петушка занесло. Он клюнул, вернее, ткнул кулачишкой соперника по творчеству в грудь. Храмцов занёс было сверху пятерню, но сдержался, прощально погрозил буйному итальянцу пальцем.
– Не шали! – Вспомнил он роль физрука Луспекаева из фильма «Республика ШКИД» и смачно высморкался в кулак. Когда все присутствующие расслабились, нагло вытер руку о полу примечательной курточки главного оператора, с надписью «Панавижн» на спине. И вышел… через раздвижные стеклянные двери к слепящему морю, с грустью понимая, пора остудиться напоследок в водах Средиземья и убираться, отверженному, восвояси. На Родину.