Без лица

Именно так и получилось, что мы втроём — я, Куша и Фред — вышли из школы вместе.

Джонс был очарователен, впрочем, как и всегда. Он без умолку болтал, и ему не составляло труда втянуть нас в беседу. Его японский казался свободным, несмотря на лёгкий акцент, а манера общения располагала к себе. Такие люди, как он, привлекали к себе внимание не только из-за белой кожи, светлых волос и голубых глаз, но ещё и благодаря внутренней энергии, некоему огню, который горел в их душах, не угасая.

Я встречал подобных людей в своей жизни, правда, лишь однажды. Со мной в средней школе, ещё в Сенагаве, училась такая девочка. Весь класс был в восторге от неё, хотя, на первый взгляд, она ничего такого не делала, но почему-то людей к ней прямо-таки тянуло. Некоторое время понаблюдав за ней, я попытался подражать её манере разговора и поведения, но почему-то это не имело того же эффекта. Если на её шутку продавец из магазина канцтоваров отвечал улыбкой, то на мою — вопросительно поднятыми бровями. Если она могла заговорить с кем угодно, и через пять минут этот человек гарантированно становился её другом, то у меня так не получалось, хоть убей.

И тогда мне открылась эта тривиальная истина: с подобным очарованием нужно родиться. Научиться этому невозможно, подражать — бессмысленно, так что придётся смириться, что я вовсе не привлекательный, а нелюдимый и мрачный Сато Масао. Я привык жить с этим и принимать себя таким, какой я есть, но сейчас, спустя несколько лет, я заново осознавал, насколько же это, наверное, здорово: быть таким, как Фред Джонс.

— В Мэпл Крике, где живут мои бабушка и дедушка, мы с ребятами не раз ходили в лес, — вещал американец, размашисто отмеряя шаги своими длинными ногами. — Там у меня сложилась неплохая компания, а одна девчонка, звали её Стеф Квон, даже делала мне авансы. И знаете, ребята, если бы мне не пришлось вернуться в Японию для учёбы, то, может быть, старина Фредди потерял бы там кое-что.

Мы с Кушей похихикали над этой шуткой, и Джонс продолжил:

— Но я бы так не поступил, а кто скажет, почему? Может, ты, Масао?

Я вздрогнул и закусил губу.

Он что, всерьёз сейчас собирался…

— Можешь расслабиться, Фред, — хмыкнул Кага, небрежно поправляя очки. — Мы в курсе твоей неземной страсти.

— Я так и знал, — Джонс шутливо толкнул меня плечом, — поэтому и не стал стесняться. Нам ведь ещё жениться в Вегасе, а там не место для смущающихся скромников, так что, Масао, у меня осталось два года для того, чтобы полностью тебя раскрепостить.

Я в ужасе замер и уставился на американца, выпучив глаза. Он же смотрел на меня, как ни в чём не бывало, смеялся, демонстрируя свои ровные белые зубы, и выглядел донельзя самоуверенным.

Обстановку разрядил Куша, жутковатый смех которого эхом разнёсся по улице. Несколько прохожих, бросив на нас по-японски быстрые взоры — вроде бы не осуждающие, но, тем не менее, острые, — ускорили шаг.

— Какой ужас, — Фред прижал ладони к щекам. — Надеюсь, мы не попадём в сводку новостей. Представьте себе: «Трое хулиганов-школьников терроризируют мирную жизнь городков-близнецов диким смехом»… Как вам заголовок?

Я усмехнулся, и мы снова не спеша пошли вдоль узкого шоссе. Рядом с Джонсом было тепло; его уверенная аура порождала ощущение того, что всё будет в порядке, несмотря ни на что.

И мне становилось легче от этого.

***

Обычно осенью дни тянулись медленно, но последние полторы недели пролетели стремительно. Видимо, такое ощущение создавало обилие контрольных, которые обрушились на нас: учителям было необходимо аттестовать учеников, а также обновить рейтинг по успеваемости за этот месяц, и они постарались на славу. В пятницу, пятнадцатого ноября, я был выжат, как лимон, и с утра с трудом проснулся.

Сегодня, помимо обновления списка успеваемости, мне предстояло важнейшее мероприятие по переезду. Вещи я уже запаковал, решив оставить большую часть мебели отцу, и сейчас в узенькой прихожей стояло несколько огромных коробок, уже готовых к тому, чтобы их составили аккуратными штабелями в грузовик.

Особенно тщательно я запаковал компьютер: это был мой хлеб с маслом. Пусть он был уже далеко не последней модели, пусть я уже успел отремонтировать его несколько раз и дважды нарастить мощность, всё же он являлся моим верным соратником.

Из мебели я брал лишь комод — по причине удобства этого предмета мебели. В нём я хранил всякую всячину, и вместительные ящики представляли собой отрадное зрелище для моей педантичной натуры при каждом их открытии.

Доев последнюю порцию кукурузных хлопьев и тщательно разорвав упаковку из-под них, я направился в школу. Надевая шапку и повязывая шарф, я удивлялся сам себе: в последний раз я шёл в Академи отсюда, и сегодня мне предстояло навсегда оставить квартиру, в которой я провёл детство.

Но был ли я здесь счастлив? В ранние годы — точно нет.

Видимо, поэтому сейчас я не испытывал ни капли той ностальгической тоски, которую так удачно описал Ихара Сайкаку в одном из своих стихотворений.

Впрочем, неважно: цепляться за прошлое неправильно; нужно уметь смотреть вперёд и жить сегодняшним днём.

С этими мыслями я и вышел из дома.

Светало поздно, так что в столь ранний час царил полумрак, хотя фонари уже не горели. Но это не создавало чувства дискомфорта; напротив, мне казалось, что я герой таинственного романа, который под покровом тьмы стремится вперёд.

Конечно, это были всего лишь глупые фантазии, но как же приятно время от времени погружаться в них!

У ворот школы меня уже ждал Куша. В дутой куртке и со втянутой в плечи головой в серой шапке он напоминал немного сердитого, но милого воробья, и я не смог сдержать усмешки.

— Рад, что ты счастлив из-за моих страданий, — хмыкнул Куша, хлопая меня по плечу. — Хотя после такого я остерегусь называть тебя лучшим другом.

Я засмеялся в ответ, и мы остановились сбоку от ворот, решив подождать Аято.

Последний не замедлил явиться: он выглядел превосходно в чёрном пальто, а белый шарф оттенял его чудесные тёмные глаза, похожие на андалузские маслины.

Мы втроём пошли к шкафчикам для обуви, болтая о самых тривиальных вещах: о контрольных, о рейтинге успеваемости, о приближавшейся зиме…

И в такие минуты я чувствовал себя наиболее счастливым.

В совете царила обычная рабочая атмосфера: как правило, нам отправлялись данные об оценках всех учащихся, потом я их систематизировал и сводил в таблицу. Затем мы отсылали получившийся документ завучу и, получив её одобрение, распечатывали файл и вешали на стенд.

Новый рейтинг по успеваемости пришёл Мегами на почту вчера вечером, и сегодня утром она переправила его мне. Поэтому, сделав чай, я сразу же засел за электронные таблицы: рейтинг по успеваемости должен быть полностью готов до обеда — таковы правила Академи.

Я справился довольно быстро и изумлённо посмотрел на результаты. Странно и необычно, но на первом месте стояло имя «Сато Масао», и меня это, разумеется, обрадовало, но вместе с тем и обескуражило: я никогда не занимал первую строчку, всегда старался держаться четвёртой или третьей, но сейчас…

— Поздравляю, Масао, — Аято неожиданно склонился надо мной и указал пальцем на свёрстанную мной таблицу. — Ты полностью заслужил это.

Я потупился; моё лицо запылало.

— Что такое? — Тораёши Широми приблизилась ко мне и наклонилась к экрану моего ноутбука. — О! Сато, поздравляю. Я давно ждала, когда же ты займёшь первое место: с твоими талантами это неудивительно, не так ли?

Подняв голову, я недоуменно посмотрел на неё, но она никак не отреагировала, просто стоя и улыбаясь мне.

Она опять на что-то намекнула, или же я становлюсь параноиком, и мне чудится подтекст во всём, даже в самых невинных фразах?

Широми подняла брови; её улыбка стала ещё хитрее и неприятнее. Я отвёл взгляд и склонился к компьютеру: мне предстояло ещё отправить таблицу на одобрение завучу.

Обстановку разрядила, как это ни странно, Ториясу Акане: своим медовым голоском она внезапно спросила: