Без лица

Вот и сейчас, намывая полы до блеска, я продолжал думать об отце, но уже без той горечи, которая затопила меня с головой всего каких-то двадцать минут назад.

Этой ситуации вполне можно было ожидать: он бросил меня в раннем возрасте, а до этого не уделял мне ни минуты; разве не очевидно, что он никогда меня не любил? И если он вздумал обратиться ко мне за чем-то, то это продиктовано исключительно рациональными соображениями.

Пора бы уже давно понять: из факта родственного статуса не следует автоматическая любовь. Сато мог быть моим биологическим отцом, но это вовсе не означало, что он испытывал ко мне какие-либо чувства. Отношения между нами развивались в совершенно другой плоскости: он приходил, когда ему было что-то нужно от меня, чаще всего получал это, потом уходил. А я, наивный глупец, искренне считал, что его сердце наконец-то оттаяло и готово к семейной жизни.

Ничего подобного. Всю жизнь Сато Кензабуро любил только себя, и это не причиняло боли другим, пока ему сопутствовал успех. Как только удача отвернулась от него, другие люди начали страдать из-за его необдуманного поведения.

И даже Юкину он вряд ли любил. Я не знал точно, какие отношения установились между ними, и, честно говоря, не собирался в это вникать, но понимал одно: Сато использовал её как ходячую кредитную карту. А теперь, когда она начала вести себя по-другому, он поспешил отвернуться от неё, всё же сохранив надежду на восстановление их дружбы.

То же самое происходило и между нами: он пытался перетянуть меня на свою сторону, когда же это не удалось, он просто гордо удалился, но я не сомневался: он ещё вернётся, когда у него закончатся деньги.

К концу тщательной уборки я твёрдо решил для себя одно: больше не будет никаких попыток сделать из нас двоих семью. Я уже достаточно натанцевался на этих граблях, чтобы полагать, что из этой наивной затеи выйдет толк. Когда Сато в очередной раз свяжется со мной, я ещё раз попрошу его уехать.

Но слёзы ради него я больше проливать не намерен. С меня хватит.

Разогревая себе ужин из полуфабрикатов, купленных в соседнем магазине, я переключился на мысли о другом: о предстоящем спектакле, об учёбе, о приближающихся экзаменах, о том, что вскоре мне нужно будет выбрать вуз и начать ходить на подготовительные курсы… И через час мне почти удалось забыть о Сато Кензабуро.

Почти.

***

В пятницу мне предстояла серьёзная репетиция, и я, к собственному удивлению, довольно сильно нервничал, поэтому с утра на собрании совета преимущественно молчал и старался отвлечься на текущую работу. Аято заметил моё состояние и верно разгадал его причину: он присел рядом и, потрепав меня по плечу, прошептал: «Не переживай; Кизана редко ошибается с подбором актёров. Я, к примеру, знаю только один подобный случай». Вспомнив о попытке Сунобу внедрить в спектакль Ямада Таро, я усмехнулся, и на душе сразу же стало легче.

Весь день ничего особого не происходило: я учился, иногда наведывался во владения Инфо-чан, занимался делами совета и старался не думать о Руто Оке и её чувствах к Таро. На большой перемене Куша принялся рассказывать о свои планах на будущее: после школы он рассчитывал сразу же пойти работать в «Корпорацию Сайко», в параллель с этим поступив в Токийский Университет.

— Учиться можно и заочно, — вымолвил он, резво отправляя в рот ложку за ложкой. — Кроме того, мне не терпится наконец-то жениться на Мегами и стать официально допущенным в лаборатории Сайко.

Аято улыбнулся и кивнул. Весь день он пребывал в спокойном расположении духа, впрочем, как и всегда. Я даже ни разу не заметил, чтобы он поглядывал на Оку: казалось, ему абсолютно всё равно, что она становится всё ближе и ближе к Ямада, каждую перемену ведя разговоры о прочитанных книгах. Аято пока не поднимал тему о том, как он планировал устранять Оку со своего пути, но в одном я был уверен на сто процентов: в этот раз он постарается избежать насилия. К счастью.

А во второй половине дня, после уроков, Кизана схватила меня за локоть и приказным тоном скомандовала следовать за ней.

На этот раз театральный клуб проводил репетицию не на бегу, а по всем правилам: в актовом зале, который также являлся и спортивным. Хоруда Пуресу успела сшить некоторые из костюмов и принесла их на примерку. И тогда, когда исполнители вышли на сцену, одетые для выступления, я осознал всю глубину таланта главы клуба кройки и шитья: Хоруда и правда была настоящей волшебницей, раз смогла сотворить такое. Костюмы идеально отражали эпоху и сидели на актёрах, как влитые. Я был готов поверить, что Кизана Сунобу — это четырнадцатилетняя Джульетта, прекрасная душой и непорочная, готовая любить всем своим чистым сердцем. Я был полностью убеждён, что Ямазаки Цурузо — это шестнадцатилетний Ромео, порывистый, смелый, с горящим углем в груди и трогательной преданностью той, которой он готов посвятить всю свою жизнь. Один из участников театрального клуба, Куросава Шозо — внук знаменитого режиссёра — стоял перед сценой и взглядом коршуна ловил каждое движение артистов, указывая им, какую позу принять, куда отойти. Репетиция постоянно прерывалась им; он делал тонну замечаний, и это могло выбить из колеи, но, как ни странно, исполнители главных ролей — Кизана и Ямазаки — внимательно слушали рекомендации Куросава и тщательно им следовали. И впоследствии я с удивлением обнаружил, что он действительно всегда был прав: каждое его предложение или рекомендация придавали спектаклю нужную атмосферу и живость.

Сюда пришёл и Фред Джонс. Сначала я не понял его роли, но потом, когда Кизана громко спросила: «Твоя камера готова?», я осознал: американцу досталась задача снимать все происходящее на видео, чтобы потом члены театрального кружка смогли мониторить процесс, выявить ошибки или неточности и исправить их.

Джонс с широкой улыбкой поприветствовал меня и уселся на стул перед сценой, нацелив объектив камеры туда — в самое пекло эмоций и таланта.

Меня усадили у левой кулисы — именно там я и должен был находиться во время официального спектакля, назначенного на пятое ноября. Мне вручили сценарий — на тот случай, если я забуду текст, — но мне он так и не понадобился: я провёл неплохую работу и отлично знал строки, которые мне предстояло наговаривать.

К счастью, Куросава не сделал мне ни единого замечания, но репетиция затянулась: мы закончили уже затемно, когда все участники процесса уже чуть ли не падали от усталости.

Я встал со стула и выглянул из-за занавеса. Фред Джонс заметил меня и уставился так, как будто впервые видел: голубые глаза широко распахнуты, щеки раскраснелись, рот приоткрыт. Отведя глаза в сторону, я подошёл к Кизана, чтобы получить оценку своей деятельности, а также рекомендации, что именно стоило изменить. Сунобу похвалила меня, сказав, что мой голос идеально подошёл к постановке, а стоявший рядом Куросава прибавил комментарий об идеальности моих интонаций и дикции. Я поблагодарил их за эти слова, раскланялся и направился через закулисье к выходу, прихватив свою куртку, которую повесил на один из крючков в небольшом помещении за сценой.

Дойдя до здания школы, я переобулся и тщательно замотал шею шарфом. Уже очень скоро нужно будет надевать шапку, хотя сейчас вполне хватало капюшона, но ветер уже был не лёгким и прохладным, как в сентябре, а промозглым и пронизывающим, и в нём отчётливо звучали нотки приближавшегося ноября.

Я вышел на улицу и не спеша побрёл в сторону ворот, ссутулившись и спрятав руки в карманы куртки. Вечер, к счастью, выдался не дождливый, и даже облака рассеялись, открывая потрясающий вид на звёздное небо.

На улицах было тихо, и лишь прохожие, потупившись, торопились по домам после напряженного трудового дня. В воздухе царила свежесть, совсем чуть-чуть отдававшая сыростью и подгнившей листвой.

Я не успел отойти далеко, как услышал за спиной торопливые шаги. Обернувшись, я без особого удивления увидел Джонса, который, несмотря на японскую школьную форму, выглядел максимально по-американски в своей синей куртке со звездой на нагрудном кармане.