Целый осколок

— Я осмелюсь…

Когда за твоей спиной возникает кто-то смертельно опасный и просто стоит, не хватает за плечо, не чисти ногти устрашающим тесаком и не тычет острым в спину, а просто стоит и ждет твоей ошибки, тени ее, смелость куда-то исчезает. И спрашивать уже ничего не хочется. Хочется исчезнуть, отмотать время до того момента, когда тебя тут не было.

— Паккета, ты виновна в неисполнении воли моей. Ты ведь понимаешь, какое наказание понесешь?

Упала. Мертвенно бледная, сломанная как кукла.

— Заря, как ты думаешь, что она ожидала в качестве наказания?

— За невыполнение воли господина наказание одно — смерть.

Добрый господин Готтье шумно испортил воздух.

— Вон!

У господина Готтье вынести дверь как у Зари, не получилось, но он очень старался.

— Заря, но ведь ты не ловишь комара, зудящего рядом, не судишь его и не казнишь. Ты просто отмахиваешься от него.

— Я поняла свою ошибку, господин. Я подумаю, где обманулась в понимании вашей воли.

— Чудно. Ты у меня умница.

Он повернулся к все это время молчащей и затаившей дыхание Сюззи. Девочка вырастет красавицей, будет повелевать мужскими сердцами и владеть их кошельками. Если вырастет. Стоит ли, нужно ли это ему? Будет ли она ему благодарна за ее судьбу, выбранную им? Или возненавидит и проклянет?

— Сюззи.

— Да, высокий господин Лео.

— Я спрошу один раз и ответ твой должен быть искренним и правдивым. И ответить ты должна будешь только «Да» или «Нет». Прежде чем ты ответишь, знай — твоя жизнь изменится бесповоротно навсегда. Навсегда это навсегда. Ты это понимаешь? — короткий кивок — Хорошо. Ты будешь рядом со мной — рядом со мной в огне, в холоде, в смертельной опасности. Да, я буду тебя беречь и оберегать как самое себя и больше, но даже Великая Сила не может предусмотреть всего. Сюззи, ты…

— Да!

Он помолчал, неожиданно для себя пожевал губами — что за мерзкий жест! — легко погрозил пальцем:

— Я еще не спросил тебя, Сюззи. Больше так не делай.

— Простите меня, дядя Лео. Я больше так не буду.

— Чудно.

Указательный палец самопроизвольно лег на ямочку подбородка. Чужой это жест, знакомый, но не его. Это даже не привычка, это подражательство, это обезьянничанье.

— Сюззи, желаешь ли ты стать моей Ученицей?

— Да, мессир! Я желаю!

— Сюззи, Сюззи…

— Да!

И когда звонкая гласная «а» стихла, он почувствовал, как что-то коснулось его плеча и ненадолго сжало его. Так кладут руку на плечо и сжимают его, одобряя и поддерживая. Что ж, если сама Темная Мать не отвергает и не порицает его спонтанное решение, а наоборот, то он все сделал правильно.

— Собирай свои вещи, Ученица. Утром мы покинем этот город. Нас ждут и не дождутся Теплые берега и герцог Локкский.

— Я быстро-быстро, дядя… Да, Учитель. К утру я буду готова.

— Чуд… Гм-м! Прекрасно, Ученица. Младшие?

— Да, Владыка.

— А где тут самый лучший бордель? Необходимо продолжить ваше обучение, Себастьян и Заря, как вам казаться людьми. Простецами. Низшими.

— Владыка?

— Вот же валенки боевые. Урфин Джюса деревянные бойцы. Себастьян, узнай.

— Да, ваша милость. Я мигом!

— Заря, а ты не лыбься кисло, как преподаватель нравов и доктор морали — ты идешь с нами.

— Ох, Владыка!

Он заинтересованно посмотрел на своего ангела эфирного, не способного взлететь к небесам из-за тяжести стали острой, что под лифом и в лифе, под корсетом, платьем, нижними юбками, кружевами, в волосах и даже неудобно предположить где, спрятано.

— Я не могу понять, Слуга, чего в твоем восклицании больше — удивления или предвкушения?

— Мой господин, больше всего в моем ответе вам — скромности.

Засранка.

Дижонский бордель произвел впечатление. Себастьян даже не рассматривал варианты «подешевле» и «попроще», да и в средствах он его непредусмотрительно не ограничил. Велели ему найти, они нашел — самый лучший, самый дорогой бордель, грандбордель.

Трёхэтажный, мать его, почти дворец, с широким пространством перед входом. Суровые охранники на дверях. Множество светильников — на масле никто не экономит — гонят тьму и тени прочь. Брусчатка подметена и вымыта, пара мальчишек с холщовыми мешками в полной готовности прибрать конские «яблоки». Напротив борделя трактир, выше среднего уровня. У входа в него и рядом трутся, кучкуются в группы суровые усатые и бородатые мужчины с ног до головы обвешанные оружием. Охрана решивших отдохнуть благородных, владетельных и прочих господ. Правильно он решил не брать с собой младших. Смотрелись бы они здесь как линкор «Ямато» в полной боевой готовности, среди юрких миноносцев и стремительных эсминцев. Мрачно, сурово и вызывающе. К ним бы прицепились, они бы всех убили. Не нужный ему шум и проблемы с их нанимателями. И это однозначно, пусть эти усачи хоть пушками вооружаться.

Толку то от размера твоего тела, будь ты хоть трижды матерый и опытный телохран, если рядом с тобой режет океанскую волну нещадно тяжелым форштевнем прирожденный убийца. Монстр с двумя сердцами и бешеной регенерацией. Продержишься на половину секунды больше и все. А приказывать «младшим» никак не реагировать на откровенные наезды, это ломать об колено их нежную и ранимую психику. Дети же, сущие дети. Такие же бездумно жестокие и делящие мир на своего Владыку и просто «мясо». Цвет на белый и черный. А мир они не делят, они в нем живут. Просто живут.

Что-то он излишне задумался. Прочь, прочь мысли! Он ведь пришел сюда развлекаться, отдыхать, набираться новых впечатлений и ощущений. Да, Леонардо был в разных борделях и жаркий опыт его стучался в его сердце огнем воспоминаний об испытанном, но это был он, а сейчас это… Гм, это он. Что-то все-таки необходимо предпринимать со соей звуковой и смысловой идентификацией, господин баронет Дарт Серенус. Тьфу!

Он вошел в услужливо распахнутые перед ним двери — низшие «на дверях» умеют каким-то взращенным долгими годами работы чувством определять, КТО перед ними. И пусть на нем скромная кожаная куртка, прикрытая плащом, серебряная цепь баронета, ножны шпаги просты и не изукрашены драгметаллами и драгоценными камнями, двери распахнулись как перед герцогом. Стремительно быстро, широко, с глубокими поклонами и опущенными глазами. Чуют, директора «вертушек», верно чуют.

Хаос круглых столиков, кресел, диванов, диванчиков, банкеток, соф и изогнутых в спинках невесомых стульев. Свет приглушенный, шум оживленный, звенит хрусталь, злится на него и громко брякает стекло. Смех, смех, смех. Заигрывающий, сытый, мурлыкающий, обещающий, натужный, вынужденный. Разные голоса. В основном звонкие или бархатные женские. Девушки, женщины, дамы, девчушки на вид и на вес вьются малыми роями, перемещаются, порхают. Теплом своего тела греют сидя на коленях иззябших в одиночестве мужчин. Мелкими глотками пьют легкое вино, машут на себя или едва касаемо бьют по шаловливым ручонкам веерами. Смеются, закидывая далеко назад голову, удлиняя и обнажая красивую беззащитную шеи — кто как хочет это видеть. Встряхивают локонами, буйными гривами, красуются строгими прическами. Смеются широко открывая рот, хвалясь жемчугом зубов и розовыми невероятно чистыми — однозначно лезвиями налет соскребали, язычками. Буйство красок, буйство плоти. Кто-то так уже говорил? Ну пусть предъявит за свои авторские права.

Он ледоколом пронзил, расколол смесь горячего дыхания и ароматов, сел, сразу откинувшись на широкий дива. Подтянул носком сапога банкетку, выложил на нее ноги, безнадежно портя бархат обивки шпорами. Встретил лучиками долгожданного веселья взгляд дернувшегося неприметного человечка у стены, громила-горилла рядом с ним был умнее, стоял недвижимой статуей. Соображает человек.

Он щелкнул пальцами в никуда, не сомневающийся, что тут же появятся исполнители его желаний.

Он отдавал себе отчет, что его несет, он ведет себя вызывающе, на грани, но… Но ему было наплевать. Тесные оковы вдруг разжались, душный воротник расстегнут, пуговицы вырваны с мясом, ремень ослаблен.