Ренни (ЛП)

— А когда ты стал старше?

— Вот где им было в некотором смысле веселее со мной. Я не играл ни в «Монополию», ни в «Лайф» (прим. перев.: Lif — это игра в жанрах ролевые, симуляторы). Мои игры больше походили на разновидность «этот человек в красной шляпе — плохой парень, скажи мне, почему». Я был наблюдателен от природы, и они старались использовать это. Меня учили делать быстрые выводы, создавать цепочки из мелких звеньев. Если бы я не мог понять, почему порезы в виде полумесяца на его предплечьях означали, что он насильник, то в моем будущем были бы голые стены и холодные полы. Я быстро научился ничего не пропускать.

— Ты сказал, что они никогда не били тебя, — начала она, слегка переходя в режим профилировщика, который я обычно находил сексуальным, но в тот момент, когда ее увеличительное стекло было сфокусировано на мне, я только почувствовал беспокойство.

— Никаких побоев.

— Но это было не просто психологическое, верно?

— По большей части, да. Но в подростковом возрасте было время, когда я становился «дерзким». На самом деле, я просто смог понять, как это было хреново, что мне не разрешали иметь телевизор, видеоигры, музыку или игрушки.

— Тебе не разрешали иметь игрушки?

— Они решили, что я научусь лучше развлекать себя, если у меня они будут. У меня было много домашних картофельных жуков, — сказал я, покачав головой.

— Значит… ничего? Даже не было простых деревянных игрушек?

— Спички считаются? Я раньше строил гребаные города из этих штуковин.

— У тебя были друзья?

— Мы жили в глуши, и большинство детей были сбиты с толку тем, как я анализировал все, что они делали, или рассказывал им, как я узнал, что у них были хот-доги на обед из-за жирного пятна на штанах и горчицы на щеке. Как будто рыжих волос было недостаточно, я был уродом.

— Ты всегда был склонен к… э-э… переключению? Когда ты становишься мрачным и одержимым?

— Мой отец был таким, когда не мог что-то понять. Это были день и ночь, когда все шло хорошо, а не тогда, когда все было сложнее, чем, по его мнению, должно быть. Потому что, знаешь, люди не так рациональны и предсказуемы, как ему нравилось. Однажды он был долбаным медведем гризли в течение недели, когда какой-то его пациент с агорафобией не реагировал на экспозиционную терапию. Это была неделя, когда он решил излечить меня от страха перед медведями.

— Как? — спросила она настороженным тоном, вероятно, зная, что ей не понравится то, что должно было последовать.

— Приковав меня цепью к дереву, как гребаную собаку, на всю ночь, — вспомнил я, вспомнив, как мне было плохо. Буквально тошнило от страха. Меня рвало снова и снова, пока не осталось ничего, что можно было бы вырвать. Затем, испугавшись, что мясо, которое я съел на ужин, даже отрыгнутое, может понравиться медведям, я вырыл яму в полузамерзшей земле голыми руками и похоронил его.

— Сколько тебе было лет?

— Семь? Я думаю. Трудно сказать. Чертово безумие — это не было иррациональным страхом. У нас были медведи. Я просыпался и почти каждое утро видел одного из них на заднем дворе. Но он был не в настроении из-за пациента, которого не мог вылечить, поэтому решил, что вылечит меня.

— Ему это удалось?

— Я кажусь исправленным, детка? — Спросил я. — Я имею в виду, что той ночью меня чуть не растерзали до смерти, и после этого это не было такой большой проблемой. Но после этого я стал одержим фобиями и мотиваторами (прим. перев.: мотиваторы в психологии — это факторы, способные дать человеку удовольствие от выполняемой деятельности за счет удовлетворения врожденной потребности психологического роста и стремления к повышению своей компетентности. К мотиваторам относятся факторы достижения, признания, личной ответственности, роста, продвижения вперед, материального вознаграждения и другие, связанные с самовыражением личности через работу). Было бы недостаточно, если бы какой-нибудь ребенок сказал мне, что он боится темноты. Мне нужно было знать, чего, по его мнению, он боялся в темноте, а затем мне нужно было знать, откуда у него появилось представление о том, что было в темноте. В конце концов, где-то в подростковом возрасте, я стал намного больше похож на него. Когда я не мог что-то понять, будь то школьная работа или какое-то исследование, которое я проводил с кем-то без их ведома, я закрывался и становился либо холодным, либо жестоким, я становился одержимым тем, чтобы тыкать пальцами в раны, чтобы посмотреть, не визжат ли они.

— Почему прошлое Дюка так сильно беспокоит тебя?

— Прошлое Дюка меня не беспокоит, если не считать отвращения к тому, что скинхеды все еще существуют. Меня интересует, что у него так много вины за это, когда это было вне его контроля. Я хотел посмотреть, какая власть все еще была у его семьи над ним. Я хотел знать, был ли его мотиватором долг.

— Он был?

— Это был позор, — сказал я, качая головой. — Он так чертовски убежден, что из-за них он весь в дерьме, что ему трудно смириться с тем, что он заслуживает большего, чем быть покрытым дерьмом всю оставшуюся жизнь.

— Каков твой мотиватор? — нажала она.

— Хороший вопрос, — сказал я, пожимая плечами. — Черт, если бы я знал. Я слишком взвинчен, чтобы понять.

— Почему ты сбежал? — спросила она.

— Воспитание Ренни, — подсказал я.

— Прошу прощения?

— Воспитание Ренни, — повторил я. — Когда мне было семнадцать, они привели меня в свой офис в подвале, где на столе лежали стопки бумаг. Их было семнадцать.

Она кивнула мне, понимая. — По одной на каждый год твоей жизни.

— Вот именно. Если бы они, возможно, не были чертовски сумасшедшими, это не было бы так тревожно. Но они все записали. Сколько раз я мочился в постель и что это говорило о моих умственных способностях. Какими были мои кошмары. Когда, как часто и размышления о том, почему у меня начались стояки около одиннадцати. Неловкие и смущающие истории о моей первой влюбленности. Я сидел там и читал это от первой до последней страницы, обнаружив, что они каким-то образом узнали о том, как я потерял девственность, и что обо мне говорит то, как я выбрал девушку, с которой решил это сделать.

— По понятным причинам, — сказала она, слегка повернув голову, чтобы поцеловать меня в плечо.

— Я разбил компьютер и сжег страницы. Я сказал им, насколько точно, по-моему, они были в дерьме.

— Что они сделали?

— Они сидели там и писали гребаные заметки. И видя это, видя, что независимо от того, что я сделал или сказал, это никогда не вызовет у них никакой подлинной реакции, что их уже не изменить, я ушел.

— У тебя не могло быть много…

— У меня ни хрена не было. Даже сменной одежды не было. Я схватил ключи от их машины и отправился в путь. Не останавливался за рулем, пока не добрался сюда.

— И?

— И я несколько лет мотался по городу. Я пил, я трахался, я ввязывался в кучу гребаных драк. Я был молод и зол на весь мир и не мог избавиться от своих склонностей к эффекту «нога во рту» (прим. перев.: Эффект «нога-во-рту» (англ. Foot-in-the-mouth) — психологический феномен, который показывает, что человек, ответивший на «ритуальный» вопрос («Как ваши дела? Как вы себя чувствуете?») «ритуальным» ответом («Хорошо», «Все в порядке»), в дальнейшем даст принудительно положительный ответ на просьбу о помощи. Также это принуждение будет сильнее, если человек, задавший ритуальный вопрос и получивший ритуальный ответ, скажет: «Рад это слышать». Данный механизм был разработан Д. Ховардом в 1990 году. Феномен используется в психологической манипуляции). Мне даже в голову не приходило не сказать девушке, что ее парень явно ей изменяет. Или сказать какому-нибудь случайному парню, что его подавленное гомосексуальное влечение сделало его гомосексуалистом.

— Ты так и не научился, да? — поддразнила она.

— Нет. Я просто нашел людей, которые не так уж сильно возражали против этого. И люди, которые нашли это полезным. Рейну нравится, когда я следую за ним и рассказываю ему, почему русские вдруг отказываются вести бизнес или что побуждает мексиканцев требовать оружие за половину цены.