Страница 25 из 54
И я почувствовала, что инстинктивно отшатываюсь от него, отстраняюсь, избегаю вещей, от которых, возможно, невозможно защититься.
— Ш-ш-ш, — прошептал Ренни, когда его губы оторвались от моих. Его теплое дыхание коснулось моего лица, и мои глаза распахнулись. — Просто позволь этому случиться, милая. Я тебя понимаю.
Каким-то образом в тот момент я обнаружила, что уповаю на это. Я обнаружила, что доверяю ему.
Поэтому, когда он снова подтолкнул меня к краю, я не пыталась встать на ноги, бороться с этим, отстраниться.
Оргазм пронзил меня — глубокая, сильная пульсация, которая заставила все мое тело содрогнуться, когда Ренни прижался своим лбом к моему, и я громко вскрикнула, пальцы впились в его руку и спину достаточно сильно, чтобы после этого наверняка остались следы.
Когда толчки стихли, его свободная рука скользнула под меня и свернулась, схватив меня у основания черепа и прижав мою голову к своей груди, в то время как его пальцы продолжали медленное, ленивое движение, опуская меня обратно.
Но даже когда оргазм закончился, его пальцы остались внутри меня, своего рода близость, от которой я бы отшатнулась в обычное время.
Секс есть секс.
Близость была совершенно другим животным.
И раньше мне это никогда не нравилось.
Но каким-то образом в этой комнате, в этой кровати, в объятиях мужчины, которого я знала, было так же непредсказуемо, как и погода, мне не только было комфортно. Это почему-то казалось правильным.
Прямо в тот момент я, казалось, не могла удержаться, чтобы не выпалить то, что было у меня на уме, и последующую неуверенность, которая сопровождала это.
— Я бываю то горячей, то холодной?
— Что? — спросил он, медленно слегка отстраняясь, и его глаза встретились с моими.
— Сайрус сказал, что мы странные, когда вместе, потому что мы то разгоряченные, то хладнокровные.
— Сайрус — идиот.
— Сайрус — объективная третья сторона, — возразила я.
— Хорошо, хорошо. Он не идиот, — признал он.
— Ты не ответил на мой вопрос.
Он слегка вздохнул. — Хорошо. Ты притворяешься, что ты хладнокровная. Я думаю, что чем дольше ты находишься в одной и той же группе людей, тем труднее тебе продолжать притворяться. Так что ты становишься теплее. И от этого ты кажешься то горячей, то холодной. Счастлива?
Это была не совсем та новость, которая делала тебя счастливым. Как бы я ни старалась стать более хладнокровной, более отстраненной, осторожной, странным образом мне было больно, когда меня упрекали в этом. Так не должно было быть. По логике вещей, это должно было сделать меня счастливой. Может быть, если бы я не была удовлетворена после оргазма и пальцы Ренни все еще не были внутри меня, я могла бы обрести решимость быть той женщиной, над которой работала всю свою жизнь.
— Нет, — призналась я, глядя ему в глаза и видя в них понимание.
— Тебе нравится притворяться крутой, Мина, — сказал он, его пальцы выскользнули из меня, затем из моих трусиков, чтобы опуститься на материал, покрывающий мою задницу. — Но я вижу, что подо льдом. Он не такой толстый, как тебе кажется. Держу пари, я смогу расплавить его без особых усилий.
У меня было смутное подозрение, что он выиграет это пари. Я только что провела с ним в постели пару часов и была почти уверена, что уже оттаиваю.
— Это тебя пугает? — спросил он, его рука за моей шеей скользнула вниз, чтобы провести по моему плечу.
Я перевела дыхание и сказала ему правду. — Это напугало бы меня меньше, если бы я знала тебя достаточно хорошо, чтобы доверять тебе.
При этих словах его лицо стало немного настороженным. — Что ты хочешь знать?
— Все, — честно ответила я. — Я хочу знать все. Я имею в виду… Я знаю, что в твоей жизни возможно произошло что-то темное, и я понимаю, что этого может и не быть…
— Ты собираешься заткнуться, чтобы я мог рассказать тебе все или нет? — спросил он, приподняв уголки губ, но движение не дошло до его глаз.
— Что?
— Ну, если ты хочешь знать все мои темные и извращенные тайны, негодница, тебе нужно замолчать, чтобы я мог рассказать тебе это.
— Негодница? — Я возразила, фыркнув.
— Тебе это нравится, — сказал он, слегка наклонив голову. — На самом деле, тебе нравятся все ласковые прозвища. Ты просто не хочешь признаваться в этом, трусливая киска.
Я рассмеялась над этим, качая головой в его сторону.
— Хорошо, я заткнусь. Расскажи мне это.
Потом он рассказал.
Глава 10
Ренни
Никто не получил всего.
Все, кому это было нужно, получили кусочки и фрагменты, получили Краткое содержание. Это означало, что у парней в клубе было общее представление о том, откуда я пришел и что побуждало меня иногда быть мудаком. Но они не получили неприятных подробностей.
Некоторые вещи не предназначались для того, чтобы ими делиться.
Но дело в том, что несколько часов назад на той кухне все изменилось. Почему? Я не был уверен. Но после ссоры с Миной я почувствовал угрызения совести за свою обычную глупость.
Я никогда раньше не испытывал угрызений совести из-за этого.
Я подумал, что, может быть, это знак. К чему он был, было немного не понятно, но, поразмыслив, я пришел к выводу, что, по крайней мере, это был знак копнуть глубже.
Но у Мины были проблемы с доверием, и, если я хотел от нее большего, я должен был дать ей больше от себя.
— Мои родители всегда были великолепны, — начал я, крепче обнимая ее, когда она попыталась отстраниться, чтобы освободить пространство между нами. Но это было последнее, что мне, черт возьми, было нужно. В целом я старался даже не думать о своем воспитании, не говоря уже о том, чтобы анализировать его. Но пришло время. — Настолько, что они были холодными и клиническими в своих взглядах на жизнь, в своих взаимодействиях со всеми. В каком-то смысле ученые до мозга костей.
— Умные, хм? — спросила она. — Ты упал очень, очень далеко от того дерева, да? — поддразнила она, и я знаю, что она просто пыталась поднять мне настроение.
Я был чертовски умен, и она это знала.
— Они не верили в такие вещи, как чувство вины, любовь и привязанность. Как, черт возьми, я вообще был зачат, это чертова загадка. Я наполовину верю, что это были пробирки, потому что эти двое ни за что не трахались. В любом случае, я думаю, что цель моего появления была чисто клинической.
— Они хотели проверить на тебе разные теории воспитания, — догадалась она.
— В некотором смысле, да. Проблема была в том, что они хотели испытать их всех на мне разом. Если бы они, может быть, попробовали на мне что-нибудь одно, воспитание в духе привязанности или воспитание во французском стиле и придерживались этого метода, может быть, я бы не получил такой хуйни в голове, как сейчас. Но однажды ночью, когда я был ребенком, меня заставили выплакаться и успокоиться. В следующий раз со мной нянчились. В следующий раз плакал снова. Затем, когда я стал старше, они опробовали на мне Зефирный Эксперимент (прим. перев.: Стэнфордский зефирный эксперимент — серия исследований отсроченного удовольствия, проведённая в конце 1960-х и начале 1970-х годов под руководством психолога Уолтера Мишеля, ставшего позднее профессором Стэнфордского университета) — посмотрели, был ли я ребенком, который больше стремился к мгновенному удовлетворению с небольшим вознаграждением или с самообладанием, который мог подождать более крупной приз позже.
— И какой был ты?
— Я бы все равно взял гребаный зефир сейчас вместо печенья позже, — признался я с невеселой улыбкой.
— Что дальше? — подсказала она, когда я замолчал.
Я пожал плечами. — Они протестировали негативное подкрепление против положительного. Я, по-видимому, был более восприимчив к негативу, потому что это было то, чего они придерживались. Едва ли был день, когда я не был «непослушным», «глупым», «плохим» или «нелепым». Заметь, в их словах не было злобы. Они не были запрограммированы таким образом. Они просто знали, что, когда они называли меня глупым, я работал усерднее. И когда они называли меня плохим, я убирал свой беспорядок или успокаивался. Поэтому, когда я делал что-то плохое, меня унижали, но, когда я делал что-то хорошее, разгадывал какую-то головоломку, которую они мне подбрасывали, я получал любой маленький знак одобрения, на который они были способны.