Страница 28 из 38
Выскочили – и к кружкам. Выпили, попрыгали около костра, разогрелись, возбудились.
Тут и река, словно подхватив кураж, взъярилась не по-речному!
– Кто сказал, что в раю тишина да штиль? – голосил Африка. – Вот это рай! По-честности, Арканя?
– Конечно! Рай – это и есть река, и хоронили в древности, то есть отправляли в рай, пуская лодку с умершим по реке, слышал? А покойника называли райником. – Аркадий с трудом перекрикивал волны. – И Харон отсюда приплыл в древнюю Грецию, и река у них сначала называлась не Стикс, а Ахерон или Ахарон, А-харон, может, от «похорон», а может, и Аха-рон, потому что река – Аха, то есть Ока, по-честности! И мост через эту реку – изначально райдуга. Потом уже пошли варианты, что рай не сама река, а только другой берег реки, потому и город такой на окском Осетре – какой там голавль клюёт! – так и называется: «За-райск». Рай – это река и берег, который она от тебя отделяет.
– Значит, для того чудика, что на том берегу живёт, рай, выходит, у нас?
– Конечно. На другом берегу всегда клюёт лучше. И это не предрассудок, это древность, изначальное понимание мироустройства, оно попрочней марксизма-ленинизма будет, оно у русского человека не в голове, как истмат, а в печёнке, где кровь родится. Потому и умирали легко. Другой берег. Другая жизнь. Другой мир. Загадка.
– Вот и беда, что в печёнке. Теперь у нас твой Ахерон – это западная граница, и всем за ней рай чудится, никому уже и родина не мила: там, конечно, клюёт лучше! – повернул Семён.
– Плыть надо! – рубанул вдруг Капитан.
– На Запад? – удивился Семён.
– На тот берег!
Волна, гладко сливаясь с левым глубоководьем, рушилась на правую отмель с какой-то почти разумной отчаянностью, кидалась на косу, будто сомневаясь в её праве быть на этом месте и мешать ей, так славно разогнавшейся, точить и рушить спрятавшийся за отмелью глинистый обрыв. Капитан двинул рукой ей навстречу:
– На тот берег!
– В рай!
С криками «Ура!», тонущими в рёве ветра и в шлёпанье волн, ребята бросились в Оку… Чуть задержался Поручик, заставив, не приближаясь к машине, заорать на полную мощь «Связанные одной цепью!..» ещё и жигулёвские динамики, да неожиданно заметался Виночерпий, как дворецкий на пожаре. Через минуту все плыли поперёк волны и, захлёбываясь, пытались орать в унисон с Бутусовым…
Другой берег! Там не только клюёт лучше… На том берегу зеленее трава, на клеверах больше лепестков… да что говорить, там есть то, чего не хватает на этом, там, может быть, есть даже то, чего вообще нигде нет, там – тайна… на другом берегу. Кто не бывал на другом берегу, тот не знает реки. Тот не знает Реки.
– пелось в одной из Семёновых песен…
Доплыли чуть живые. И недалеко вроде этот другой берег, не будет и полукилометра, но не на велосипеде, даже не пешочком по асфальту, а против волны и течения в холодной майской воде… Николаич дотянул, только держась за Африканские плавки; первыми вышедшие на берег Капитан и Поручик, не отдышавшись, услышали жалкий крик Аркадия метров за сто ниже по течению: «Ребяты, танкисты!», а потом уже, когда они убежали спасать Дуремара, Семён, приплывший третьим, увидел метрах в пятидесяти от берега ныряющую голову Виночерпия – он конкретно тонул! Успел, а когда выволакивал бедного Винча на чавкающий ил, понял и причину отставания: к поясу Виночерпия была привязана – когда успел? – шнурком за пробку и вокруг пояса фляжка, та самая, на литр двести…
– По коленям, сволочь… – только и выговорил Виночерпий. Колени и ноги выше колен были в синяках и ссадинах.
Поднявшись на пятиметровый обрыв, обнаружили брошенный бивуак. Раскрытая палатка, полуспущенная лодка, в костерке прощальной струйкой чуть дымила сырая головёшка, на раскладном столике открытая, но непочатая плоская банка венгерской ветчины. А хозяев не было.
– Эге-гей! – прокричал призывно Африка. Никто, конечно, не отозвался.
– Рыбачит, наверное, – предположил Поручик.
– А лодка? – кивнул Аркадий на грустную резиновую калошу.
Согреться не удавалось: ветер на юру срывал с мокрых тел последнее тепло.
«И чего мы сюда попёрлись?» – спрашивали взглядами друг у друга и пожимали в ответ усыпанными мурашками плечами.
– Рай… – разочарованно выдохнул Африка, – даже дров нету!
– Так он не здесь, рай, – ёжась и постукивая зубами, проговорил Аркадий.
– Как не здесь? – возмутился Семён, – А Ахерон? А Зарайск? Ты же взбаламутил – райдуга, на другом берегу и клюёт лучше!.. Врал опять…
– Ничего не врал, – спокойно отвечал Аркадий, зябко потирая предплечья. – На другом берегу, – кивнул в сторону оставленной ими косы, отделённой теперь полукилометром свинцовых барашков, – лучше… и клюёт, и вообще. Там и рай.
Вот так… Другой – он всегда другой, это тот, на котором нас нет сейчас.
В философическом молчании по очереди выпивали из стеклянных стаканчиков, закусывая венгерским деликатесом.
– Кто ты, мой невидимый друг? – выскребая из банки остатки, процитировал Семён. В благодарность за столь странное гостеприимство до краёв наполнили обе стопочки самогоном и, поставив их рядышком, пустой банкой накрыли – мало ли, пыль, мухи…
Откуда ни возьмись появился Лёха, наверх не поднимался, без слов допил из узкого нержавеющего горлышка остатки и забрал в чёлн старого, малого и умного – Виночерпия, Аркадия и Николаича:
– Отвезу, вернусь.
– Плыви, плыви, мы сами.
Назад четверым было плыть легче: волна – по Лёхиному веленью? – стихла, а может, и не стихла, просто не била теперь со всего размаху в рожу, а подгоняла, ласково, как банщик в парную, подталкивала в спину.
Сон Семёна
Приплыли, согрелись и – уснули.
В этот раз Семён проснулся позже всех – потому ли, что догонял команду по количеству сновидческих блужданий, или в этот раз за сновидческое дело взялся не Морфей, а его умудрённый батюшка Гипнос, а возможно, и вообще обошлось без греков, а окружили заботой свои, славянские баюкальщики – сони, дрёмы, угомоны да баи. Родные боги не стали нарушать традиции и, хоть без морфеевской прыти, потащили Семёнову душу по событиям этого, 16 мая, дня в разные прошлые годы. Сначала пронеслись над домом Кацака в Кишинёве, где в те минуты принимали в масонскую ложу «Овидий» Александра Сергеевича (без участия процедуре, было всё-таки в ней что-то фальшивое); потом покружили над садом «Аквариум» в Петербурге, где крутили первое в России кино, дивясь публике, шарахнувшейся от прибывающего поезда, в секунду махнули в другой век и на другой край земли на первый «Оскар» – веселее, но тоже не зацепило, грустно порадовались вместе с раскольниками по поводу царского рескрипта о предоставлении им гражданских прав… после чего неожиданно сквозь сон услышали голос, как будто Сергея Ивановича: «Божий человек всегда найдёт на чём плыть, не будет кожаной лодки, сгодится один только остов её, не будет остова, поплывём на расстеленном по водной глади плаще… один святой плыл быстрее корабля, от которого он отстал, на сломанной веточке…»
«Ба, да это ж святой Брендан, ему сегодня память! – узнал Семён. – Ирландский мореплаватель. Старовер, наверное, вот и объявился».
Брендан, в старых лаптях и в русских портах смазывал каким-то вонючим салом швы кожаных лоскутов, которыми было обтянуто его корыто.