Страница 29 из 38
– Как же ты на этом поплывёшь?
– С божьей помощью. И не один я, нас вон семеро и вина бочка.
«Нет, не старовер…»
– Тогда конечно. Всемером, да с божьей помощью, да с бочкой вина…
– Вы разве не так собрались?
– Мы на корабле, двухпалубном, трёхмачтовом, да ещё 22 шестифунтовые пушки.
– Пушки вам на кой? С пушками бог вас не пустит.
– Куда не пустит?
Брендан бросил на Семёна изумлённый взор.
– Как куда? На блаженные острова. Вы разве не к ним? Тогда и затевать незачем, сидите на берегу, утонете иначе.
– Сам-то не утонешь?
– Я – Мореплаватель. Меня фоморы плавать учили.
– Поморы?
– Фоморы, великаны-боги, они всем морякам моряки.
– Так это ж наши… земляки, поморы!
Брендан прекратил мазать.
– То-то и смотрю – похож, белобрыс и глуп.
– Как же у тебя поморы, боги – глупые?
– Глупые… такую землю оставили… удержи теперь без них.
– Далеко ли… острова блаженные? Плыть до них сколько?
– Жизнь…
– Не заблудитесь в пространствах?
– Мы не плаваем в пространствах, мы пространствами гребём.
– Да ты поэт!
– А ты разве не поэт?
– Поэт… как ты узнал? Я и не печатался нигде…
– И хорошо, что не печатался. Молодых литераторов печатать нельзя. Только портить.
«Э! Да это не Брендан, это ж Андрей Васильевич Скалон! – он ещё раз всмотрелся в лицо мореплавателя, – конечно, Скалон». Его литературный учитель, охотовед, природолюб, только он мог так сказать о молодых литераторах, а уж тем более о поэтах, которых он не любил – не потому что сам был прозаиком, а потому что был фундаментальным человеком и лёгких стихоплётов, пропеллером гоняющих по бумаге драгоценные слова, ставил куда ниже «настоящих писателей», которые, говорил, не боясь двусмысленности, пишут не пропеллером, а задницей, жопой: садятся и пишут.
– Сами они этого не понимают, закон, как там у вас… да – Гёделя, – «а может не Скалон, откуда бы охотоведу знать про Гёделя?» – но печатать молодых – это даже не бражку пить, а дрожжи жевать, и противно, и живот пучит, – «Скалон, Скалон!» – ведь тем, что ты пишешь, ты создаёшь мир, не в переносном смысле, «мир художника такого-то», а настоящий, вот этот самый.
«Какой же Скалон? Это сам Господь!»
И, как в подтверждение догадки, Бог по-хозяйски постучал ступнёй в изношенном лапте по Земле:
– Вот этот самый мир!
– А я думал, что его создаёшь Ты.
– Мне-то чем его создавать? У меня и бумаги нет, и печатной машинкой я пользоваться не умею.
– Смеёшься…
– Смеюсь… но это же правда.
– Выходит, всякий халтурщик, натюкав одним пальцем какую-нибудь ахинею, тоже создаёт мир?
– К сожалению, так.
– Да что же это за мир будет?
Бог-Скалон насупился в удивлении:
– Почему «будет»? Ты посмотри вокруг, он такой ахинейный и есть! Спасибо, уже понатюкали, всё наперекосяк… Что далеко ходить – вон, Орликов, зеркало русской прострации, я ж изначально его таким красавцем задумал, помощником, сподвижником, со-творцом… Кто-то перенатюкал. Да что Орликов! Вы сами: по семи пядей, руки-ноги-душа… а что творите? До посинения день-деньской пьёте, жён побросали, дети… хотя какие у вас дети… полусироты – и это в самое мирное на этой земле время! Реакторы ваши взрываются, пароходы тонут, капуста – и та не посажена…
– И какая же сволочь всё это сочинила?!
– В смысле, кто украл невесту?
– Ах да…
– Обрадовались, что рукописи не горят. По мне, так лучше б они сгорали ещё не написанные, вместе с тюкальщиками. Говорил же один умный человек, что беда произносить слово писателю в те поры, когда не пришла еще в стройность его собственная душа.
– А если она и не придёт, что тогда?
– Тогда и не пиши совсем, что ж тут рассуждать.
– Так она в стройность и приходит, когда пишешь!
– Пиши для себя, в стол, гордыню засунь в одно место, но не сори в человечьи души… Ох-хо-хо…
– Крут ты, батенька.
– Был бы крут, такого бардака тут бы не было. Со-творцы, мать вашу. И это ещё цветочки.
– Может быть и хуже?
– О! Ад бездонный.
– Но это же значит, что жизнь – вечная… – Хоть какой-то плюсик пытался выцепить Семён.
– Вечная, вечная… Вопрос в качестве её. Ты не представляешь, какая дикость может стать нормой с лёгкой руки горе-сочинителей! Прочитал я недавно сказку про страну, в которой у девочек было по два папы, а у мальчиков по две мамы… Ну, и чего ты хохочешь? Поколение смениться не успеет, а самые наикультурнейшие страны такие законы примут, папо-папские и мамо-мамские.
– Так вымрут же!
– Вымрут. Поэтому аккуратней со словом… Э-э! Да ты, смотрю, возгордился, творец? Погоди, сильно на себя одеяло-то не натягивай… творец… – Господь вдруг грустно посерьёзнел. – Создатели… а что вы и можете? Намусорить. Это, конечно, скверно. Но даже при умножении образа… хотя что ты, математик, знаешь про умножение? В природе цифр нет, так что даже если напечатанную ересь прочитают все ныне живущие, включая новорожденных эфиопов, получится каких-то жалких пять миллиардов отзвуков… а вот мысль, одна-единственная правильно угаданная мысль об этом мире, мгновенно размножится в бесконечное количество копий, такое, что не пять миллиардов, а пятимиллиардный факториал предстанет в твоём числовом ряду невидимой пылинкой, и мир сразу станет другим, весь мир. Или создастся новый.
– Наш мир тоже был создан такой мыслью?
– Конечно… Вы, физики, приписываете это счастливой случайности гармонии главных физических постоянных, что верно в части гармонии, но абсурдно в отношении случайности: мысль, родившая мир, не может быть случайной.
– Постой… но ведь тогда должен же быть субъект, который мыслит! Мыслил до его создания.
– До, после… это тут у вас – в плотностях, в плоскостях. У меня такого понятия – «когда» – нет, главное, чтоб этот, как ты его называешь, субъект мыслил. Так что настоящие мои со-творцы сидят себе в одинокой тишине на каком-нибудь острове и…
– Правят миром?
– Тьфу ты, господи… правят! Правители в вашем мире и среди дураков найдутся. Создают!
– По-твоему выходит, что какое-нибудь забытое на острове племя нумба-юмба для Земли нужней, чем вся цивилизация?
– Цивилизация!.. Сам-то понимаешь, что она такое, цивилизация? Для Земли? Болезнь. Беда. Сосёт да гадит. Племя… что племя? Один эскимос для Земли важнее, чем вся Америка. Вон, смотри, сколько от него света…
…от яиц Леды
…а сойдется десять русских, – мгновенно возникает вопрос о значении, о будущности России, да в таких общих чертах, от яиц Леды…
Капитан стоял рядом со врытой флягой. Он определил это место, долго топчась по косе, слушая себя, настраивая на чистоту, как настраивали старые приёмники на волну, аккуратненько подкручивая ручку: ближе, ближе, не хрипит, не потрескивает, ещё шажок, ещё полшажка… всё, чисто! Словно свежий, прозрачный, всепроникающий ветер дул в этом месте через всё тело из земли в небо, и Капитан пытался поровнее подставить под этот ветер голову, чтобы он выдул из неё всяческую полову, скопившуюся за последнее время, а заодно (хотя бы на время) и всё остальное – пусть и важное, но тоже мешающее услышать Голос.
Сначала выдуло лёгкую кашу из не далее как днём слышанного разговора речных этимологов – ганги и ямуны, флоты, плоты… потом рассосались корявые и цеплючие монорассуждения о приходившей в его отсутствие бригадирше, профкоме, парткоме и капусте… потом дошла очередь до тяжёлых, прилипших, как смола, раздумий про Бренделя, Орликова, да и всех ребят, погибающих по одной схеме: умники-красавцы как будто натыкаются в один прекрасный момент на преграду и начинают убивать себя. Как киты на сушу… Почему? Что за групповой ликёро-водочный суицид совершается в мирное сытое время?.. И, наконец, самую тяжёлую: о стране, о родине, с ней расстаться было всего сложнее, так пропитала боль за происходящее в последние времена все фиброчки, не вдруг-то и обезболишь, но – отлепил, отцепил, соскрёб… и с блаженством, как в прохладную воду из горячей липкой грязи, нырнул на целую вечность в пустоту…