Страница 6 из 63
Болезнь атакует меня в той мере, в какой вокруг меня растёт толпа. Более того, компромиссы, на которые меня вынудила пойти цепь обстоятельств, торопятся ко мне навстречу, плывут ко мне в галлюциногенных волнах безликих голов. Знаменитая картина Эдварда Мунка, Крик, подразумевает для меня нечто, что я испытываю по десять раз в день. Человек, несомый толпой, который лишь один видит сам себя, внезапно начинает кричать в попытке разрушить проклятие, позвать самого себя к себе, вернуться в свою собственную шкуру. Молчаливые признания, застоявшиеся улыбки, безжизненные слова, равнодушие и унижение, которыми усеян его путь, внезапно подымаются в нём, уничтожая в нём все его желания и грёзы, развеивая иллюзию, что он не одинок. Люди прикасаются друг к другу не знакомясь; одиночество накапливается, но не становится тотальным; пустота накрывает людей в той мере, в какой увеличивается их густонаселённость. Толпа оттаскивает меня от себя самого, оставляя в моём присутствии тысячи мелких отречений.
Повсюду, сверкающая реклама воспроизводит в неоне формулу Плотина: «Все существуют вместе, хотя каждый пребывает в одиночестве». Достаточно было бы просто протянуть руку и прикоснуться, поднять глаза и встретиться друг с другом, и, благодаря этому простому жесту, всё станет близким и далёким, как по волшебству.
Точно так же как толпа, наркотики и чувство любви, алкоголь обладает привилегией одурманивать самые светлые умы. Благодаря ему, бетонная стена одиночества начинает казаться бумажной стеной, которую действующие лица могут разрывать по своему усмотрению; поскольку алкоголь распоряжается всем на сцене интимного театра. Щедрая иллюзия и, как таковая, ещё более мертвящая.
В мрачном баре, полном тоскующих людей, молодой человек разбивает свой стакан, затем хватает бутылку и швыряет её о стену. Никто не реагирует; ослабевший от своих усилий молодой человек позволяет вышвырнуть себя вон. И всё же каждый из присутствующих виртуально сделал то же самое. Только он один конкретизировал мысль, только он первым пересёк радиактивный пояс одиночества: внутреннего одиночества, этого отчуждения между самим собой и внешним миром, обращённого внутрь. Люди не ответили на этот жест, который он счёл говорящим сам за себя. Он остался один, как хулиган в чёрной куртке, который сжигает церковь или убивает полицейского, в согласии с самим собой, но обречённый на изгнание, пока остальные люди остаются изгнанными из своей собственной жизни. Он не сбежал из магнитного поля одиночества; он остался заблокированным в утяжелённой сфере. В любом случае, из глубин равнодушия, приветствующего его, он может расслышать нюансы своего собственного крика; даже если это откровение мучит его, он знает, что сделает это снова, в другой тональности, с большей силой; с большей последовательностью.
Лишь проклятье будет общим до тех пор пока каждый изолированный человек будет отказываться понять, что жест освобождения, каким бы он ни был слабым и неуклюжим, всегда будет нести в себе истинное общение, соответствующее персональное послание. Репрессия, настигающая либертарного бунтаря обрушивается на всех. Кровь всех людей течёт в крови убитого Дуррути. Везде, где свобода отступает хотя бы на дюйм, она стократно увеличивает тяжесть порядка вещей. Исключённые из истинного участия, действия людей уводят их в хрупкую иллюзию того, что они вместе, или в её противоположность, беспощадное и абсолютное отрицание общества. Оба чувства колеблются подобно маятнику, который движет часовыми стрелками на циферблате смерти.
И любовь в свою очередь увеличивает иллюзию единства. Ведь большую часть времени она не ладится и терпит неудачу. Страх вернуться, вдвоём или вдесятером, к слишком явной и слишком знакомой ноте, к одиночеству, леденящим аккордом вкрапляется в любовные симфонии. Не необъятность неудовлетворённого желания доводит нас до отчаяния, но новорожденная страсть сталкивающаяся со своей собственной пустотой. Неутолимое желание страстно познать множество очаровательных девушек, рождено из тоски и страха любви, поскольку мы боимся, что так никогда и не освободимся от встреч с объектами. Рассвет, во время которого расстаются любовники, напоминает тот рассвет, когда гибнут революционеры без революции. Одиночество вдвоём не может избежать всеобщего одиночества. Удовольствие прекращается рано, любовники остаются обнажёнными в этом мире, их действия внезапно становятся смешными и бессильными. Любовь невозможна в мире несчастий.
Лодка любви терпит крушение в потоке жизни.
А ты готова, пока твоё желание не уничтожено навсегда, готова ли ты крушить рифы старого мира? Любовникам не хватает любви к их собственному удовольствию с большей последовательностью и с большей поэзией. Говорят, что принц Шакур, захватил и отдал город своей любимице ради её улыбки. Некоторые из нас открыли для себя удовольствие любить без ограничений, достаточно страстно для того, чтобы предлагать нашу любовь на магическом ложе революции.
Адаптироваться к миру — это заранее проигранная партия, в которой а приори решено, что негативное становится позитивным, что невозможность жить является основным обязательным условием жизни. Никогда отчуждение не укоренялось так сильно, как когда оно притворялось неотделимым благом. Мутировавшее в позитивность, сознание одиночества не является ничем иным как частным сознанием, отходами вечного индивидуализма, который бравые люди повсюду таскают за собой, как свою собственность, лелеемую и бесполезную. В этом есть какое—то удовольствие—боль, которое мешает нам как пребывать вместе в иллюзии общности, так и застревать в подвале одиночества.
Ничейная земля нейтральных отношений простирает свою территорию от блаженного приятия фальшивой коллективности до глобального отрицания общества. Это мораль лавочника: «хорошо помогать друг другу», «честные люди есть везде», «не всё плохо, не всё хорошо, достаточно выбирать», это вежливость, искусство ради искусства недопонимания.
Признаем это, при всём том, что социальная иерархия сделала с человеческими отношениями, нейтральные отношения являются наименее утомительной формой презрения; они позволяют проходить через мясорубку ежедневных контактов без бесполезной суеты. Они не мешают нам мечтать о высших формах цивилизации, таких как куртуазность или Ласнер, который накануне своей казни, упрашивал своего друга: «В первую очередь, прошу вас, передайте мою благодарность месье Скрибу. Скажите ему, что однажды, страдая от схваток голода, я пришёл к нему, чтобы выпросить немного денег. Он ответил на мою просьбу с большой щедростью; я думаю, он вспомнит об этом. Скажите ему также, что он поступил хорошо, потому что у меня в кармане, наготове, было средство лишить Францию драматурга».
Однако, безвредность нейтральных отношений является лишь затишьем в беспрестанной борьбе против одиночества, кратким промежутком, ведущим к общению, и, намного чаще, с другой стороны, к иллюзии общности. Я так бы объяснил моё отвращение к тому, чтобы останавливать незнакомца и спрашивать у него время, направление, пару слов… это сомнительный способ искать контакт: вежливость нейтральных отношений является тяжёлой постройкой на песке; пустое время никогда не приносило мне добра.
Невозможность жить гарантирована повсюду с таким цинизмом, что уравновешенные удовольствие—боль нейтральных отношений участвуют в общем механизме уничтожения людей. В конце концов, кажется, что предпочтительнее без колебаний начинать тактически выверенное радикальное отрицание, чем вежливо стучаться во все двери, за которыми один способ выживания обменивается на другой.
«Было бы грустно умереть таким молодым», написал Жак Ваше, за два года до своего самоубийства. Если отчаяние в выживании не объединяется с новым осознанием для того, чтобы изменить наступающие годы, остаётся лишь две «отговорки» для одинокого человека: горшок партий и патафизико—религиозных сект, или немедленная смерть от Уморы. Недавно, один шестнадцатилетний убийца объяснил: «Я убил потому что мне было скучно». Любой, кто уже почувствовал как в нём растёт сила саморазрушения, знает, с этой небрежной усталостью, что он когда—нибудь возможно убьёт организаторов его тоски. Когда—нибудь. Если выдастся случай.