Страница 5 из 63
Колониализм, с 1945 по 1960 гг., был крёстным отцом левой. Он обеспечивал её противником, наследующим фашизму, чтобы левая не могла самоопределяться сама по себе, чего она никогда не делала, но определять себя только по отношению к чему—то другому; он позволил ей воспринимать себя как вещь, в порядке вещей, в котором вещи являются или всем или ничем.
Люди не осмеливались провозгласить конец колониализма из страха, что он начнёт выпрыгивать повсюду, как чёртик из плохо закрытой коробочки. С того момента, как колониализм падёт, обнажая колониализм власти человека над человеком, проблемы цвета или расы примут такое же значение как кроссворды. Какова польза от всех этих левых клоунов антирасизма и анти—антисемитизма, оседлавших своего любимого конька? В конечном итоге, они только заглушают крики мучимых негров и евреев, издаваемые самими неграми и евреями, криками тех, кто сами неграми или евреями не являются! Я не стал бы и мечтать, ясное дело, о том, чтобы поставить под сомнение роль щедрой свободы, которая смогла вдохновить сердца недавнего поколения антирасистскими чувствами. Но прошлое не интересует меня с того момента, с которого я не могу выбирать его. Я говорю сегодня, и люди, во имя Алабамы или Южной Африки, во имя их зрелищной эксплуатации, не смогут убедить меня забыть, что эпицентр подобных проблем находится во мне самом и в каждом униженном существе, растаптываемом всем уважением общества, которое не называет «полицией» то, что очевидность фактов упорно переводит в полицейские термины.
Я не стану отрицать свою долю насилия.
В вопросе человеческих отношений не существует более или менее терпимого состояния, более или менее приемлемого бесчестья, качественное не подлежит подсчёту. Оскорбительные слова, такие как «макака» или «пархатый», неужели они более болезненны, чем слова приказов? Кто осмелится искренне утверждать это? Когда мент, шеф, власть вмешивается, отчитывает, приказывает, кто не чувствует в глубине души с ясностью переживаемой реальности, что он и есть «япошка, черномазый, китаёза»?
Каким чудесным фотороботом нас обеспечивали старые колониалисты, предсказывавшие падение в животное состояние и нищету для тех, кто считал их присутствие нежеланным! Закон превыше всего, говорит охранник заключённому. Вчерашние враги колониализма очеловечивают вездесущий колониализм власти; они становятся её сторожевыми собаками в самой эффективной манере: гавкая на все последствия бесчеловечного прошлого.
Перед тем, как попытаться стать президентом Мартиники, Эме Сезар констатировал в своей знаменитой фразе: «Буржуазия стала неспособной решать свои самые большие проблемы, которые дали рождение ей самой: проблему колониализма и проблему пролетариата». Он только забыл добавить: «потому что дело здесь в одной и той же проблеме и каждый кто разделяет их, приговаривает себя к их вечному непониманию».
Я прочитал у Гюи: «Мельчайшее оскорбление королю считалось утратой жизни» (История Франции); в американской конституции: «Народ является суверенным»; у Пуже: «Короли бесятся с жиру в своей суверенности, а мы голодаем в нашей» (Отец Пейнар), а Корбон говорит мне: «Народ в наше время собирает толпу людей, которым отказано в каком бы то ни было уважении» (Тайна народа). Вот, в нескольких строчках изложены все злоключения суверенности.
Монархия предполагала под именем «субъектов» объекты для своего суда. Несомненно, она стремилась смоделировать и скрыть слишком явную бесчеловечность своего господства над человечеством во времена идиллических связей. Обязательное уважение к личности короля нельзя критиковать само по себе. Оно становится одиозным из—за его права унижать подчинением. Презрение подтачивало троны монархов. Но что тогда сказать о суверенности граждан, я имею в виду: о правах, размноженных тщеславием и жадностью буржуазии, о суверенности распределяемой на каждого подобно дивидендам? Как насчёт демократически распределённого принципа монархии?
Сегодня Франция насчитывает двадцать четыре милииона «мини—королей» из которых те, что побольше — шефы — становятся такими только благодааря величине своей смехотворности. Чувство уважения деградировало до того, что находит удовлетворение в унижении. Демократизированный в общественных функциях и ролях, принцип монархии плывёт пузом вверх, подобно дохлой рыбе. Заметен лишь его самый отвратительный аспект. Его воля быть (безоговорочно и абсолютно) верховеным исчезла. Вместо того, чтобы основывать свою жизнь на суверенности, сегодня люди пытаются основать свою суверенность на жизнях других. Рабские нравы.
3 глава «Одиночество»
Para no sentirme solo
por los siglos de los siglos
Чтобы не чувствовать себя одиноким
Во веки веков, (исп.)
У нас нет ничего общего кроме той иллюзии, что мы вместе. И против иллюзии этого юридического средства существует лишь коллективное желание уничтожить одиночество (1). — Нейтральные отношения являются ничейной землёй одиночества. Одиночество — это подпись под смертельным приговором современной организации общества и его оглашение (2).
Они были словно в клетке с широко открытой дверью, но они не могли бежать. Ничто не имело значения вне этой клетки, потому что ничто больше не существовало. Они находились в клетке, отчуждённые от всего, что было вне её, и не испытывали даже тени желания ко всему тому, что находилось по ту сторону решётки. Это было бы ненормально — фактически невозможно — укрыться в чём—то, не имеющем ни реальности, ни значимости. Абсолютно невозможно. Потому что внутри этой клетки, где они родились и умрут, единственным приемлемым для жизненного опыта климатом была реальность, являвшаяся просто неумолимым инстинктом, заставляющим действовать так, словно каждая вещь обладает значимостью. Только если вещи будут важными можно будет дышать и страдать. Казалось, что нет понимания между ними и безмолвными мёртвыми, что так оно и должно быть, из—за привычки действовать таким образом, словно все вещи обладают значимостью, ставшей человеческим инстинктом, причём явно навеки. Жизнь была важной вещью, и реальность была частью инстинкта, придававшего жизни хоть какой—то смысл. Инстинкт и представить себе не мог всего, что может существовать по ту сторону реальности, потому что по ту сторону реальности ничего нет. Ничего важного. Дверь оставалась открытой, а клетка становилась всё болезненнее в своей реальности, такой важной благодаря бесчисленным причинам и бесчисленным манерам.
Мы так и не вышли из времён работорговцев.
Люди в общественном транспорте, сталкивающем их друг с другом со статистическим равнодушием, несут на себе невыносимое выражение обманутости, гордости и презрения, словно естественный эффект смерти во рту без зубов. Атмосфера фальшивого общения превращает каждого в жандарма своих собственных встреч. Инстинкт побега от реальности и агрессии преследует рыцарей наёмного труда, у которых больше ничего нет для их убогих путешествий, кроме метро и пригородных поездов. Если бы люди превратились в скорпионов, жалящих самих себя и друг друга, разве что—то бы поменялось, разве люди с пустыми глазами и вялыми умами уже не стали «таинственным образом» тенью людей, призраками, и в чём—то, разве они не перестали быть людьми вообще, кроме как по названию?
У нас нет ничего общего кроме той иллюзии, что мы вместе. Конечно, предпосылки истинной коллективной жизни существуют в дремлющем состоянии в лоне самой иллюзии — нет иллюзий без поддержки реальностью — но настоящую общность всё ещё предстоит создать. Бывает, что сила лжи стирает из сознания людей грубую реальность их одиночества. Бывает, что на оживлённой улице мы забываем о существовании страдания и отчуждения. И, поскольку мы забываем об этом только благодаря силе лжи, страдание и отчуждение усиливаются; и ложь также выпускает из рук бразды правления из—за такого краеугольного камня своей поддержки. Иллюзии уходят по мере нашего страдания.