Вкус свинца

– Еще чего! Зачем сваливать?

– Тебе непонятно?

– Я не вижу всё так, как ты, – стискиваю кулаки, потом разжимаю. – Чего я только ни передумал. Пускаться наутек, когда ты по-настоящему не понимаешь, от чего бежишь, выглядит глупо. Знаешь, не хочется испытать ощущение бегства. Оно унизительно, тебе не кажется?

– Как-кие мы гордые. Так самой природой заведено, хочешь выжить – избегай опасности, но человек лучше в петлю полезет, чем покажет, что боится.

– Я не боюсь. Просто хочу остаться здесь.

Заметив упрямство в моих глазах, Коля махнул рукой и сел.

– Может статься, с тобой ничего и не случится. Но вот, если придут русские, мне придется сматывать удочки.

– Тебе? С чего это? Мы же трудовой народ. Они таких защищают. Пролетарии всех стран…

– Ты что, в коммунисты решил податься?

– Боже сохрани… это я так, в шутку. Честно говоря, я без понятия, кто хуже – гитлеровцы или русские. Как говорится, все не без греха. Одним кажется, что русских нужно бояться меньше, чем фрицев, другим – совсем наоборот. Вот, к примеру…

– Ха! – Коля перебивает меня, не давая рассказать про Яцека. – И это говорит человек, который живет под одной крышей с немцем. Ты его боишься?

– Нет, Вольф – это же просто подарок судьбы, тут ни убавить ни прибавить. Я про германских фрицев, про фюрера и его банду… но…

пожалуйста, расскажи мне еще раз все по порядку, отчего ты так волнуешься насчет русских? Мне понять хочется.

Коля опускает голову и на мгновение умолкает. Потом встает и берет пальто.

– Не хочу плакаться, но, раз уж ты учинил мне допрос, так и быть, расскажу. Кто знает, вдруг и самому полегчает.

– Куда собрался, тут что – нельзя?

– Нет. Пошли в кабак. Без водки не получится.

Я удивлен. До этого Коля никогда не звал меня выпить. Поначалу вообще казалось, что он чуть ли не баптист. Такой праведник, не чета остальным работягам. Только летом позволял себе бутылку пива. А тут, на тебе – пошли в кабак. Похоже, дело серьезное. Быстро натягиваю пальтишко, и мы выходим. В остром воздухе октября листья деревьев стали желтыми, коричневыми и красными.

Место, где улица Елгавас встречается с Виенибас гатве, находится ближайшая забегаловка – кабак Озолса. Внутри стоит гул, то и дело слышно крепкое словцо. Мы находим место, нам приносят бутылку водки и несколько бутербродов с окороком, украшенных кружочками огурцов. Быстро опрокинув, одну за другой, пару стопок, Коля наливает третью.

– В девятнадцатом году я был у зеленых партизан, – не успев начать рассказ, он прерывается и снова выпивает. – Слыхал?

– Конечно, слыхал. Это те, что сражались с большевиками?

– Ну да, они самые, – Коля наливает стопку и тут же осушает ее. Бутылка уже почти опустела.

– Яне знал.

– Не знал, потому что я не болтал.

– Моей маме тоже не рассказывал.

– Полностью скрыть уже тогда не вышло, но, надеюсь, она забыла.

– Почему? Ты же герой! Этим нужно гордиться.

– Не ори! – Коля обводит подозрительным взглядом посетителей. – Не хочу, чтобы кто-то услышал. Пошли отсюда, тут слишком много народу.

Не понимаю его. Ладно, бутылку выпили, но можно же заказать еще. Мне тут кажется довольно уютно.

– Возьмем у Пинне еще полштофа и – назад.

– Ой! – вдруг вспоминаю, что, собравшись на скорую руку заштукатурить трещины в стене, добавил в гипс чистую воду, а не клей, но так и не успел использовать готовую массу. Опять получится гипсовый кулич, который придется выбросить.

– Что такое? – спрашивает Коля.

– Быструю шпатлевку не вымазал.

– Пустяки. Пойдем.

В магазине Пинне Коля покупает бутылку «Кристалла» и круг колбасы, в лавке Варны напротив – несколько заварных пирожных. Потом отправляемся обратно в дом поэта Плудониса на Виенибас гатве, где в одной из комнат остались некрашеными стены и пол. Старшая дочка хозяина Вайда еще несколько дней не сможет давать уроки игры на рояле и будет стеснять своих братьев и сестер.

По дороге, глядя на дома, в которых мы делали побелку, клеили обои и штукатурили, я ловлю себя на мысли, что Коля практически монополизировал Торнякалнс, Атгазене, Биерини и Зиепниеккалнс[9]. Нет, конечно, в округе работают и другие мастера, но, кажется, что на Николая самый большой спрос. Клиентов у него хватает, и, что радует больше всего, хозяева домов потихоньку знакомятся и со мной.

– Если ты еще можешь руками шевелить, замеси новую шпатлевку и заделай щели так, чтобы до утра мы могли все покрасить и закончить с этим вонунгом[10], – говорит Коля, расставляя выпивку и закуску на обтянутом тканью рояле, выдвинутом на середину комнаты.

– Не забудь – еще пол, – я выбиваю из посудины затвердевший гипс.

– Ну да, сразу после стен – пол. День предстоит длинный, но мы успеем, – Коля срывает металлическую крышечку и делает основательный глоток прямо из горлышка. – Эх! – Он с шумом выдыхает и отгрызает кусок колбасы.

– Пока буду штукатурить, ты мог бы закончить свой рассказ, – я напоминаю.

– Да, да, – Колин голос мрачнеет. Положив старую газету на табуретку, он садится и долго молчит.

То и дело поворачиваю голову в его сторону и многозначительно смотрю на него, но он, согнувшись, сдавливает лоб ладонями и не замечает меня. Потом он в одно мгновение выпрямляется и начинает сыпать словами, точно семенами, будто хочет как можно быстрее засеять пашню, опустошить себя, как мешок.

– Когда я был у партизан… однажды ночью пошел в разведку, но красные меня взяли. Молодой был, неосторожный, попался как кот на удочку. Лупили что было силы, хотели выбить из меня все, что знаю. Где мы скрываемся, сколько нас, как звать. Хотел прикинуться дурачком, наплести всякой ерунды, но они так хитро задавали заковыристые вопросы, что у меня все спуталось. От всей этой путаницы голова больше не работала, ну совсем. До этих дошло, что я вру, и они хотели меня прикончить, но все-таки отложили на завтра, надеясь, что, может, я ночью передумаю и с утра, испугавшись, что мне конец, расскажу правду. Меня втолкнули в старый сарай для дров, а у дверей приставили сторожа. И знаешь, кто был сторожем?

Не знаешь. Мой одноклассник Август Наделис. Такой мальчик-с-пальчик, на две головы ниже меня. Я не удивился, что он подался к большевикам. Уже в школе он тайком читал по слогам марксистские листовки. Густ считал меня своим другом и при первой возможности с пеной у рта втюхивал мне чуть ли не весь манифест коммунистической партии. В кармане у него всегда были портреты двух бородатых мужиков. Вырезал из газеты и показывал мне с диким почтением, как иконы: на одной – Маркс, на другой – Энгельс. Почти ангел, что тут скажешь, – Коля кисло усмехается и продолжает. – Мол, богачи да церковники затуманили нам глаза, обирают и дурачат святыми писаниями. Он говорил так увлеченно, что слюна изо рта летела мне прямо в лицо. Ну, дурак дураком, а я тогда ничего, не спорил… про богачей тоже ничего хорошего сказать не мог, а религия мне вообще – как рыбе зонтик… эх, надо было, надо было мне ему мозги вправить… а теперь-то что… Густик, Густик… – глаза Коли наполнились слезами. – Я прошу его, отпусти меня, помнишь, как в школе я защищал тебя от драчуна Пливана, но он только заносчиво сплюнул и сделал вид, что ничего такого не было. Если меня отпустит, самому будет крышка. Нет, нет, из-за меня он не хочет получить пулю. Все верно, можно понять, но я тогда ужасно обиделся. Цапануло, что у него такая короткая память и холодное сердце. Жутко разозлился. Не знаю, от злости или от страха смерти, во мне проснулась какая-то лисья хитрость. Подошел к дверям и прошу Густа, чтобы хотя бы попить дал. Он не отказал. Как только приоткрылась дверь и появилась рука с кувшином, я изо всей силы втянул его внутрь. Густ стал орать как резаный, но я заткнул ему рот и как-то дернул или повернул, позвоночник хрустнул, и он тут же замолк и весь обмяк в моих руках… От волнения и ужаса не придумал ничего другого, как драпать со всех ног. Все другие спали поодаль и не слышали, как я быстро рванул в лес. Только когда уже был далеко и страх прошел, понял, что я сделал… этими самыми руками! – Коля протянул руки ко мне. – Понимаешь, Матис?!

9

Названия районов Риги на левом берегу Даугавы, в Пардаугаве (Задвинье).

10

Wohnung (нем.) – квартира. В латышском разговорном языке присутствовало немало прямых заимствований из немецкого языка.