Вкус свинца

– Атебе какое дело, забулдыга? Прочь с дороги!

– Что ты сказал? Браток, ты слышал, как он меня послал?! – рябой глянул на бородача.

– Пощекочем перышками? – бородатый испытующим взглядом обводит меня и Колю.

У меня от страха живот скрутило, потому что я знаю, что такое «пощекотать перьями». Ножи. Определенно, у них в карманах острые ножи.

– Что вылупился? – Коля делает шаг навстречу бородатому. – Вали куда подальше и оставь человека в покое.

– Постой-ка… а я этого знаю! – указывая пальцем на Николая, он отступает и поворачивается к собутыльнику. – Он одному из наших шею свернул.

– Когда? Кому? Это Ансису, что ли?

– Да нет, другому. Еще на войне. Поймали мы его, партизана, а он ночью охранника – чик, и удрал. Ну, милок, на этот раз не выйдет! – он резким движением вынимает из рукава нож и направляет его на Николая. – Что? Уже дрожишь, как старая шлюха?

– Да уж не тебя, красная сука, мне бояться. Забыл, как сам драпал в девятнадцатом году, наложив в штаны? – Коля в долгу не остается.

Бородатый открывает рот, но душераздирающий крик останавливает его.

– Поли-ци-я-я-яа! – никогда в жизни не слышал, чтобы мама так громко кричала.

– Ах, ты стерва! – высокий злобно цедит сквозь зубы и направляется к маме, но неудачно – Вольф не какой-то там слабак, он даже выше этого длинного.

Он хватает рябого за затылок и резко опускает вниз. Нос встречается с поднятым коленом Вольфа, и длинный, скорчившись, падает.

– Так в какую сторону тебе нужно было идти? – Вольф поднимает его за воротник и пихает лицом в сугроб. Ощупывая свое окровавленное лицо, длинный шипит, как вскипевший чайник.

Пока отчим разбирался с одним, другой, перекидывая нож из руки в руку, надвигается на Колю. Николай отступает и начинает раздеваться. В первый момент не понимаю, что он задумал, но, когда он набросил свое пальто на голову бородатому и у того от неожиданности выпал нож, я начинаю действовать. Тут же наступаю противнику на ногу и кричу Коле, чтоб он бил. Получив удар кулаком в грудь, бородатый теряет равновесие и валится на своего уже лежащего напарника. Коля поднимает пальто и тщательно отряхивает.

На земле сверкает нож. Поднимаю его и провожу большим пальцем по лезвию. Острый. Обычные алкаши с такими тесаками не ходят. Внезапно в голову приходит дикая идея. Бородатый пытается подняться на ноги, а я приседаю на корточки и подношу нож к его горлу. Чтобы рука не дрожала, сильнее прижимаю лезвие. Слегка перестарался, надрезал кожу, и потекла тонкая струйка крови. Хоть царапина небольшая, все равно неприятно, хочется отвести нож. Так и есть, какой-то я мягкотелый. Когда служил, как-то раз наш взвод отправили в картофельный погреб – перебить расплодившихся там крыс. Парни давили их ногами, кололи заостренными кольями, а меня как сковало. Смотрю на крысу – она отчаянно бежит, топ-топ-топ, в страхе ищет, где спрятаться. Не знаю, от отвращения или жалости, но ни одну ударить не смог. Тварь ничтожная, ну как такую мучить.

Но сейчас было по-другому. Собрался, сколько было сил, и, скрипя зубами, все-таки удерживаю руку – спектакль нужно доиграть до конца. Уголком глаза замечаю маму – она застыла, как жена Лота, и, прикрыв рот ладонями, сверху смотрит на меня.

– Матис… Матис… не делай этого… – упавшим голосом шепчет она, но я прикидываюсь, что не слышу.

– Молись Богу, придурок! Это твое последнее Рождество, – крови не жажду, но разыграть эту пьянь очень хочется.

А вот Николаю не до шуток – он хватает меня за плечо и оттаскивает меня от перепуганного бородача. Я же, напротив, вхожу в роль жаждущего крови и веду себя как бешеный. Коля напрягается и почти что валит меня на землю.

– Не будь с нами дамы, заколол бы, как последнюю свинью, – сую нож в карман и смотрю на Колю. – Ладно, пусть живет. Из-за такого дерьма еще на нарах чалиться?..

– Быстро домой! – одной рукой мама хочет ухватить меня за рукав, другой не отпускает локоть Вольфганга.

– Надо бы вызвать полицию. Как положено, – замечает Вольфганг.

– Фараонов? Ну, нет, самим еще придется канителиться, – подхожу к лежащим и снова вынимаю нож. – Радуйтесь, что не отправили в кутузку. Праздник все-таки. И чтоб лежали так, пока госпожа спокойно дойдет до дома и согреет лапки. Вот тогда можете уматывать. Буду стоять на стреме. Если подниметесь раньше, поймаю и яйца отрежу, дошло?

– Четверо на двоих, не велика наука, – бормочет бородач.

– Ты еще голос подаешь?

– Братан, все путем… Ты же наш? – с вопросом выдыхает длинный.

– Наш, но не ваш. Торнякалнс – святая земля. А вы что? На Рождество идете в кабак, а потом еще честных людей цеплять вздумали? Чтоб вашего духу тут больше не было, иначе… – провожу пальцем по горлу. – Прочухали?

В заборе Детской больницы, что через дорогу, выбита доска, болтается на одном гвозде. Знаю этот ход уже давно – самый прямой путь, чтобы через территорию больницы добраться до улицы Робежу у железнодорожного переезда. Никогда им не пользовался, но на этот раз сгодится.

Пробираюсь в щель, еще кричу: «Я вас вижу! Ни с места, а то хуже будет!», а сам неслышным, но быстрым шагом вдоль другой стороны забора, через больничный парк или Торнякалнский лес, как его кое-кто называет еще с давних времен, крадусь до главных ворот. Там встречаюсь со своими.

– Матис! Как ты меня напугал! – мама в потрясении смотрит на меня.

– Пожалуйста, успокойся! Это же только теантер… для этих мазуриков.

– Не знаю, что и думать, сынок, – она тискает варежки в руках. – Мне даже показалось, что ты и сам разбойник. Где ты таких слов набрался?

– Книги читать надо, – усмехнувшись, отвечаю я.

– О чем ты говоришь? Какие книги?

– Про преступников.

– Нашел, что читать! – мама качает головой. – Какая неприятность в рождественский вечер… ф-фу! – ее передергивает. – Поскорее бы выбросить это из головы.

Согласен с мамой, но сомневаюсь, что случившееся быстро забудется.

Светлое, торжественное настроение растаяло, как золотые часы в руках фокусника.

Мы идем молча. Обсуждать происшедшее никому не хочется, а заговорить о чем-то другом нет ни сил, ни желания. Внезапно на меня накатывает волна отвращения. Осадок от стычки с криминальными типчиками, от ножа в руке и капель крови на шее бородача, от своего воинственного бахвальства. Я же восторгался мужеством Ганди идти навстречу злу, а сам – на лежачего с ножом к горлу. Только что в церкви выслушал призыв подставить щеку и отдать одежду и был согласен с этим, но в жизни действовал совершенно по-другому. А как было правильно? Что – нужно было прикинуться невинным ангелочком, пока Вольфганг и Коля сами справятся? Ну, нет… хотя – я же прикидывался и всех заставил поверить, даже сам себя. Достойно сожаления… О Боже, прошу, прости мои мерзкие выходки и пусть унесет далеко-далеко тошнотворную муть из души моей… И молю, одари меня своим покоем!

К сожалению, спокойствие наступает не сразу. В памяти всплывают неприятные воспоминания из подростковых лет. Мне было почти тринадцать, когда я в последний раз гостил у брата отца. Уже в меру окреп, чтобы летом заработать несколько пур[17] картошки да и другие дары поля для семьи. Как-то перед полуднем к нам зашел сосед. Остался, мол, один на хозяйстве, нельзя ли на полчасика попросить парнишку, то есть меня, помочь? Хозяин он был бестолковый, но старательный, да и не по-соседски отказывать в помощи. Опять нужно что-то подержать? Ну, да, мелочь, немножко подержать. Занятый ремонтом сепаратора, дядя не стал расспрашивать и мотнул головой, чтобы я шел.

Подержать нужно было теленка. Я не знал, как правильно забивать телят – стрелять или ударить обухом по лбу, а потом заколоть? – не знаю и теперь, но сосед решил ему просто отрезать голову. Молочный теленок, со связанными ногами лежит под яблоней, жалко мыча. «У меня сегодня такое боевое настроение,» – держа нож в руке, хозяин склонился над затылком теленка. «Ты ляг на него сверху и держи ноги, чтобы не лягался». Я так растерялся и испугался, что делал все, как он велел. Сосед резанул, кровь брызнула во все стороны, а я дрожал и дергался вместе с теленком. «Нож бы поострее или пилу», – сетовал скотобоец. «Черт, ну и шерсть у него!» – вскрикнул он, и я невольно перевел взгляд. Шея теленка была уже перерезана наполовину, а его глаза смотрели, еще живые и вопрошающие – люди добрые, за что? Слезы теленка, смешанные с брызнувшей кровью, текли по светло-рыжим, замшевым щекам. Не выдержав его взгляда, я завыл. «Не ори, не ори, готово! Поднимайся!» – хозяин поставил меня на ноги. «Что – скотинку пожалел? Ничего, малец, закаляйся». В окровавленной одежде, на ватных ногах, мыча, как только что мычал теленок, я побрел обратно, к дому дяди. «Погоди, не торопись, я тебе за помощь свежую курицу дам. Сегодня утром забил…» Я только прибавил шагу и кинулся прочь.

17

Пура – старинная латышская мера веса – три пуда.