Пробуждение

– Что?

Хён Су передвинул ополовиненную бутылку, уже не первую, на противоположный край стола.

– Я думаю, нет, я уверен, что ты не псих.

– Спасибо. С чего вдруг? – Хён Су и сам удивился, с каким напряжённым вниманием ждёт ответа пьяного репортёра.

– Я думаю, что ты… – Му Чжин икнул и долго что-то мычал, видимо, подыскивая нужное слово. – Ты… ж-ж-жерва.

– Ну надо же! – усмехнулся Хён Су. – Чья же?

– Не чья, а чего! – важно поправил его Му Чжи, снова икнул и наставительно поднял вверх указательный палец. – Жертва неправильно поставленного диагноза, социального давления и твоего собственного отца.

Хён Су замер, подавшись вперёд и забыв, что хотел сказать. А Му Чжин, почувствовав его заинтересованность, принялся рассуждать, энергично жестикулируя:

– Я думал об этом. Много думал. Ещё когда писал статьи о До Мин Соке. И в детстве тоже… Но теперь, конечно, иначе, серьёзнее. И я пришёл к выводу, что твоя социопатия, эмоциональная неразвитость и прочие липовые диагнозы – это результат влияния До Мин Сока, его разочарования в тебе, его собственного извращённого ума и восприятия мира. Никакой ты не психопат. Ребёнок, росший без матери с таким-то папашей, разве может развиваться нормально? В дефиците общения, внимания и любви? Любому ребёнку нужны эмоции! – голос Му Чжина стал громче и отчётливее. Он словно выступал со сцены, но зритель у него сейчас был один, и зритель этот сидел, закаменев в сильнейшем потрясении. – А До Мин Сок, суеверные запуганные жители деревни, не самые сладкие жизненные обстоятельства и прочее – всё это заставило тебя просто выключить все чувства, чтобы и в самом деле не сойти с ума. Разве можно научиться улыбаться, когда с детства улыбаться нечему? Разве можно искренне, до глубины души испытывать эмоции, когда запрещаешь себе что-либо чувствовать, потому что живёшь под страшным давлением, а после – во лжи, под чужим именем, в вечном непроходящем страхе разоблачения?

– Замолчи… – дрожащими губами еле слышно прошептал Хён Су.

Ему казалось, что Му Чжин препарирует его душу, безжалостно возвращая в прошлое и озвучивая такие вещи, от которых он снова начал задыхаться.

– Хватит… Замолчи… – беззвучно повторял Хён Су, не отдавая себе отчёта, что разошедшийся репортёр его просто не слышит.

А Му Чжин и впрямь его не слышал. Его несло. Он размахивал руками, словно что-то писал в воздухе, на ходу поправляясь и словно пробуя на вкус витиеватые фразы для будущей статейки:

– Но при этом, друг мой, ты лучше многих, с позволения сказать, обычных людей, которые могут засмеяться, заплакать, разозлиться без особых усилий, с пол-оборота. Да… Подумать только: в деревне, опустошённой и запуганной дьяволом по имени До Мин Сок, нет того, кто бы не провинился перед тобой, Хён Су. Все превратились в монстров. По разным причинам: от страха, под влиянием старосты, от невежества. И только ты остался человеком. Поэтому я уверен: всё вернётся. Теперь ты научишься чувствовать и выражать эмоции. Дело времени. Вообще-то ты уже вполне себе чувствуешь, скрытный проходимец! – Му Чжин погрозил ему пальцем. – Я сразу это понял. Меня не проведёшь!

Хён Су зажмурился, пережидая подкативший к горлу приступ и стараясь глубже дышать.

Пройдёт, сейчас пройдёт… Лишь бы Му Чжин наконец заглох!

Ким Му Чжин вдруг перестал раскачиваться на стуле, выпрямился и склонился к Хён Су. В его тоне появились назидательные нотки:

– Но ты не задирай нос! Слышишь, Хён Су? Сомнений нет – ты придурок. Однако абсолютно нормальный придурок. Не хуже и не лучше других. И за это я тебя люблю. Давай ещё выпьем, а?

Сглотнув царапающий горло ком, Хён Су одним махом осушил свой стакан, резко выдохнул и поднялся со стула.

– Хватит! На сегодня достаточно.

Он потянул слабо упирающегося журналиста в спальню и помог ему устроиться на неразобранной постели. Ничего. Этот эстет сегодня и так поспит. А ему нужно было остаться одному. Просто позарез.

Когда он уже выходил из комнаты, Му Чжин вдруг приподнялся на кровати и неожиданно трезвым голосом проговорил:

– Может, оно и к лучшему, а, Хён Су?

– Ты о чём?

– Что ты память потерял.

Утихший было приступ снова сжал рёбра.

– Ты начинаешь жить с чистого листа. Самим собой. Настоящим… – Му Чжин плюхнулся на постель, зевая и приговаривая: – Настоящим, да. Это ж здорово, как ни крути…

Журналист сладко похрапывал на всю квартиру, а Хён Су стоял на балконе, оглушённый его словами. Сон не шёл, но дышалось свободно: ночной воздух был свежим, северный ветер задувал прямо на балкон. И теперь, немного успокоившись, Хён Су заново перебирал в голове и переосмысливал сказанное Му Чжином.

Ребёнок, выросший в дефиците внимания, общения и любви? Да, наверное, так. И даже не наверное, а точно так.

Ну Му Чжин, глашатай истины…

Хён Су не помнил себя до десяти лет. После – да, но что было в первый десяток лет его жизни, вспомнить не мог, как ни старался. Самое раннее ясное его воспоминание – это блуждание по лесу, как в лабиринте. Как он оказался далеко от дома – неизвестно. Он трясся от страха и брёл между деревьями наугад, голодный и уставший. И вдруг рядом с ним возник отец, отчего-то своим появлением напугавший его ещё сильнее.

С этого воспоминания и начался отсчёт. Словно сознание Хён Су, выключенное по какой-то причине, включилось именно тогда, в лесу. От нервного потрясения, надо полагать.

А что было до? Наверное, там была мама. Её Хён Су не помнил совсем. Только её голос, одну-единственную фразу, непонятно как застрявшую в его голове: «Я спою тебе, Хён Су. Спою, чтобы остаться с тобой, когда меня не будет рядом». Запись маминой колыбельной на кассете была его единственным бесценным сокровищем. Он бесконечное количество раз прокручивал её, силясь вспомнить лицо мамы, её внешность, – и не мог. Но не терял надежды: слушал и слушал. Никто не смел ни брать кассету в руки, ни слушать запись. Это была его святыня, которой он лишился, оставив сумку с вещами в ресторане господина Но Ман Сика…

От мамы не осталось ни одной фотографии: отец уничтожил всё, связанное с ней, когда она ушла. Хотя это он говорил, что жена исчезла, не сумев принять его любовь и его сущность. А на самом деле…

Почувствовав спазм в груди, Хён Су закусил кулак и заставил себя не думать о том, как ему рассказали о теле матери, найденном вместе с другими жертвами серийного убийцы До Мин Сока.

До Мин Сок.

Пожалуй, единственный человек, которого Хён Су помнил во всех деталях, был его отец. Помнил вплоть до запаха сырой рыбы. Или перекиси водорода, как определил Хён Су, уже будучи взрослым. Так от отца пахло постоянно. Так пахло в его подвале, где стояла огромная ржавая клетка и где До Мин Сок запирал провинившегося сына или дочь для наказания. Именно по этой причине Хён Су не мог себя заставить есть сырую рыбу и с большим трудом, далеко не сразу привык к морепродуктам, и то после термической обработки, когда ненавистный запах менялся.

Образ отца накрепко, будто шабером{?}[Шабер – ручной или механический инструмент для обработки поверхностей металлических изделий, притупления кромок, нанесения рисунков и надписей.] по мягкому металлу, врезался в его память. Высокий, жилистый, с цепкими руками, в неизменной чёрной рубашке навыпуск, с длинными волнистыми волосами и холодным, непроницаемым лицом. Ещё Хён Су запомнил красно-чёрные поводки фирмы «Hound dog», которые часто видел в руках До Мин Сока. Он тогда ещё думал, что отец волонтёрствует в каком-нибудь питомнике и хотел как-нибудь попроситься туда с ним, но тот никогда в разговоре не упоминал собак, да и собаками от него не пахло. А вот сырой рыбой – постоянно.

От этих воспоминаний Хён Су передёрнуло. Он сходил на кухню, выпил стакан воды и вернулся на балкон: там ему было легче дышать и думать.

Над крышами занимался блёклый городской рассвет.

Любил ли его отец? Иногда Хён Су казалось, что да. А может, ему просто отчаянно хотелось, чтобы любил. Во всяком случае, До Мин Сок никогда этого не говорил и не показывал. Не обнимал его, как отцы обнимают своих детей. И часто разглядывал сына с таким странным изучающим видом, будто оценивал какую-то вещь, отчего Хён Су становилось не по себе.