Страница 70 из 126
Облако взметённой копытами пыли закрыло сражавшихся, и Темучин мог судить о ходе сражения только по сообщениям, привозимым нукерами, нет-нет да вырывавшимися из этого кипящего облака, которое становилось всё плотнее и гуще, так как в сражение втягивалось больше и больше людей.
Темучину словно завязали глаза, но и по сообщениям нукеров он представлял ход сражения и ждал минуты, когда наконец придёт весть, что тумены Субэдея и Джелме ударили в спину найманам. То, что сражение лоб в лоб будет трудным и кровопролитным, ему представлялось заранее. И он понимал — переломить его ход смогут только тумены, которые он послал в обход найманов. Всё сделано было правильно и так, как он, Темучин, хотел. Теперь Субэдей и Джелме должны были внести растерянность в ряды найманов и окончательно смять их волю к сопротивлению. Так задумывалось и так оно должно было быть, однако что-то не складывалось.
У Темучина каменело лицо. Нойоны оглядывались на него, и чувствовалось, беспокойство, тревога просачиваются в их души. В глазах сквозило ожидание беды.
Темучин ждал.
Он был самым молодым среди нойонов, но его воли и выдержки хватило бы на всех. Трудно сказать, когда и как копилась эта сила. Переходила ли она от прадеда к деду, от отца к сыну, с каждым поколением обретая всё большую мощь, с тем чтобы, перелившись в него, найти наконец полное выражение. А может, это было по-другому, и силу он обрёл, нося на шее кангу чёрного раба или в других испытаниях, выпавших на его Долю. Но да это неважно. Одно можно сказать: заключённая в нём сила позволяла Темучину делать то, на что не был способен ни один из стоящих вокруг, и оттого знать, он был поставлен надо всеми в степи и ему предстояло изменить историю своего народа.
И на этот раз в самые напряжённые минуты сражения, когда воля решала исход дела, он своей целеустремлённостью удержал нойонов на том пределе твёрдости, который и даёт победу.
На хромающем коне, с залитым кровью лицом подскакал нукер, прокричал хрипло:
— Найманы бегут, бунчук сбит... Они бегут...
Упал на шею коня. Его подхватили под руки. Он выдохнул:
— Наши тумены ударили им в спину.
Это была победа.
Однако сеча продолжалась до ночи. Найманы были порублены до последнего воина. Темучин твёрдо знал, что люди, так яростно, так отчаянно сопротивлявшиеся, не пойдут за ним, и отдал приказ лишить жизни всех.
— Всех, — сказал он подскакавшим к нему на взмыленных конях Субэдею и Джелме.
Отдавая этот приказ, Темучин не думал ни об отдельных людях, ни об отдельных жизнях. Теперь, когда сражение было выиграно, мысли его вновь были устремлены к решению всё одной и той же задачи: стрелы племени должны быть собраны в один колчан. Только ныне он говорил и думал уже не о стрелах одного племени тайчиутов, но о стрелах всей степи. Вокруг Темучина, по случаю победы, цвели лица нойонов, а лицо хана было, как обычно, замкнуто, и чувствовалось, что эта замкнутость скрывает напряжённую внутреннюю работу мысли. Так оно и было, ибо его голова теперь меньше всего была занята одержанной победой. Мысленно Темучин уже прошёл долину, в которой только что выиграл сражение, и вёл тумены в сердце найманской земли. И весь он был там, в центральных куренях найманов, обдумывая, как лучше и скорее привести могучее и многочисленное племя под свою руку. Оттого-то Темучин жёстко и коротко сказал: «Всех». Оставлять за спиной воинов, в которых он не был уверен, Темучин считал опасным. Это могло помешать главному, к чему он шёл так долго от безымянного ручья, где его мать, срывая от усилия ногти на руках, рыла нору для жилья. Так какие могли быть слова о пощаде? «Всех!» — это было единственное, что он мог сказать и сказал.
Через день стремительного перехода тумены Темучина вошли в центральный курень земли найманов, а ещё через два дня старейшины племени провозгласили его ханом своего народа и подвели племя под его руку. Перед юртой Темучина в ряд встало четыре бунчука. Бунчуки племён тайчиутов, кереитов, меркитов и найманов. Самых сильных, самых многочисленных племён степи.
В один из этих дней к юрте хана нукеры приволокли полуживого, в беспамятстве, старика. Одет он был в рванье, нукеры нашли его на обочине дороги. Однако когда кто-то подошёл к нему, старик сказал, что он купец из Чжунду, избитый и ограбленный неизвестными людьми. К удивлению нукеров, старик вытащил из-под грязного, драного халата золотой знак, который назвал пайцзой, и сказал, что по этому знаку его может и должен принять даже китайский император, но он имеет весть не к императору китайцев, а к самому большому хану в степи.
Полуживой, избитый старик был Елюй Си. Вышедший из юрты Темучина Джелме выслушал рассказ нукеров, повертел непонятный золотой знак в руке, разглядывая выбитый на нём силуэт парящего сокола, посмотрел на старика.
— Да живой ли он, — спросил, — и может ли что-нибудь сказать хану?
Старик открыл глаза, посмотрел на Джелме и с неожиданной твёрдостью и отчётливостью произнёс:
— Слово моё важно, очень важно. Хан это оценит.
По выговору странного старика с не менее странным золотым знаком Джелме ронял, что это не степняк, а и вправду, скорее всего, китайский купец. Ещё раз оценивающе оглядел его, ответил:
— Хорошо. Я скажу хану.
Повернулся, вошёл в юрту.
Странный старик повёл себя и вовсе необычно, увидев Темучина. Он склонился в низком поклоне, как никогда не кланялись степняки, вернее, даже не склонился, но лёг и лицом, и грудью на расстилавшиеся перед Темучином войлоки, затем, едва приподняв голову, но всё же не глядя на хозяина юрты, сказал:
— Великий хан степей, у меня есть весть, которую могут услышать только твои уши. Вели всем выйти.
Темучин с удивлением взглянул на старика. Прищурил глаза, и удивление в них сменилось насмешкой.
— У меня, — сказал он, — нет тайн от этих людей. — И повёл рукой в сторону Джелме и ещё двух нойонов, сидевших у очага.
После этих слов старик наконец взглянул в лицо хану. Посмотрел слезящимися глазами и сказал удивительно смело для человека, найденного избитым на обочине степной дороги:
— Великий хан, я вижу, ты ещё молод и оттого, знать, судишь так легко и о людях, и о тайнах. С годами ты изменишь своё мнение.
— Ты что, шаман, — перебил его Темучин, — которому дано заглядывать в будущее?
В голосе его послышалось раздражение.
Елюй Си ответил с той же смелостью, как и начал разговор:
— Нет, великий хан, я не шаман, но я хочу сообщить тебе то, что не должны знать другие.
Темучин приподнялся на подушках, вгляделся в странного старика. Увидел, что тот слаб, очень слаб, и подумал так: «У этого человека короткий путь до Высокого неба, а перед его ликом пустое не говорят». Откинулся на подушки, повернул лицо к Джелме и нойонам у очага.
Те встали и вышли.
— Благодарю тебя, великий хан, — сказал старик и вновь лёг на войлоки.
Когда он приподнялся и взглянул в лицо Темучина, глаза его были строги.
Елюй Си всю жизнь прожил, предавая одних, и других, и третьих. Он был посредником в сделках, где разменной монетой были люди. Он знал, что такое смерть, и сам не раз и не два торопил её для тех, на кого ему указывали. Да и здесь, в степи, за ним тянулся чёрный след. Достаточно было вспомнить об одном: вьюга, юрта нойона, выехавшего на охоту, и его, Елюя Си рука, опускающая в чашку с архи золотую горошину. Он не знал, да и не мог знать, что судьба заставит его молить о защите сына нойона, приютившего его в заснеженной степи, в чашу которого он опустил золотую горошину. Но об этом Елюй Си сейчас не думал. Чувствуя приближающийся конец, он до мучительной боли в стонущей душе захотел рассчитаться за все пережитые им страхи, за панический ужас, под гнетом которого он жил долгие и долгие годы. Елюй Си разжал ладонь, в которой удерживал пайцзу, плюнул на неё и швырнул золотой знак к ногам Темучина.
— За это, — сказал он, — я заплатил жизнью. Но это моя боль. А тебя, великий хан, — старик, казалось, внезапно обрёл силу, — хочу предупредить. За улусом найманов лежат земли китайских императоров, и там уже готовы к большой войне со степью.