Страница 9 из 12
В туристической группе с ним была девушка Наташа. Вместе с ней он гулял по Грозному. Однажды вечером они ужинали в кафе. Пётр уплетал необычайно вкусные тыквенные лепёшки и с осторожностью поглядывал на жижиг-галнаш – вареное мясо никогда не вызывало у него аппетита.
– Мой Байкал, какая прелесть, посмотри, – Наташа показала ему на телефоне фотографию голубого, светлого и прозрачного льда. – У меня была мечта увидеть этот лёд, прикоснуться к нему, влюбиться.
Именно в том чеченском в кафе, среди запахов лепёшек и варёного мяса, Петра стало манить голубое сияние Байкала.
На работу он возвращался, как в тюрьму. Продолжались бесчисленные пленумы, одобрям-с по-прежнему скалил зубки. Задачи и пути их решений ставились каждый день, подготовка к выборам шла полным ходом – но какой был во всём этом смысл?
Той весной на Петра повлияло ещё одно событие – он прочитал роман Лимонова «Это я, Эдичка». Роман о русском эмигранте в Соединённых Штатах потряс своей яростной откровенностью – беспорядочные половые связи, негры и завершающие книгу слова: «Ведь я парень, который готов на все. И я постараюсь им что-то дать. Свой подвиг. Свою бессмысленную смерть… Я ебал вас всех, ёбаные в рот суки! Идите вы все на хуй!».
«Какой скучной и закостенелой жизнью я жил, – думал тогда Пётр. – Обслуживал партийную вертикаль, и, сидя в кабинете, боролся с незримыми, сидящими в таких же кабинетах варягами и капиталистами – суета, какая суета!»
И вот – «Эдичка». Книга, способная выпотрошить душу. Во время чтения Пётр испытывал чувство радости, изумления и насыщенности. Неистовый поток вливался в его сердце. Это была правда жизни, которой так не хватало ему в окружавшей затхлости.
Он сделался непоседой, метался, устраивал пьяные дебоши в наливайках, ходил по проституткам – лишь бы испытать какой-нибудь трэш. И всегда ему было мало. Когда он ночами возвращался домой, ложился в постель, глаза заливало мифическое голубое сияние Байкала и дарило покой.
И вот судьба сделала ему подарок – свела с Антониной Кислицкой. Ей исполнилось тридцать лет, она бежала из Донецка и в Севастополе пыталась заново устроиться. Используя свой пробивной характер, постепенно обрастала знакомствами и связями, и в итоге ей поступило предложение – участвовать в предвыборной гонке. Тогда Кислицкая понапринимала в партию всех своих знакомых беженцев из Донецкой области и стала ждать лёгкой победы.
С Петром она познакомилась на форуме для молодых лидеров, и для Петра знакомство началось с похоти. Его всегда тянуло к тощим девушкам, к их тоненьким ручкам, ножкам, рёбрам, выступающим под натянутой кожей. А тело Кислицкой – какое оно тонкое! Но вместе с тем вовсе не хрупкое, в нём не было девичей беззащитности. Он вылизывал ей живот, бёдра, влажную вкусную щель, да он бы съел её всю, откусывая кусочек за кусочком, и может тогда бы угомонился.
Оказалось так весело – трахаться с конкурентом твоей родной партии. Пришёл тот самый трэш, о котором мечтал Пётр. И хотя Кислицкая как человек ему совершенно не нравилась, уже ничто не могло помешать сходить по ней с ума. Он закрывал глаза на её вызывающую манеру одеваться – Антонина ходила в ярко-оранжевых лабутенах с ядовито-зелёной подошвой, а один раз заявилась на встречу с избирателями в обтягивающих белых штанах, сквозь тонкую ткань которых виднелись чёрные кружевные трусы. Конечно, Антонина не специально так подобрала одежду, она ни о чём подобном не думала, но на встречу взрослые привели детей, и разразился скандал – консервативные граждане не могли допустить, чтобы демонстрация кружевных трусов толкнула их дочерей на стезю порока.
Кислицкая поплакала, поплакала и послала всех на три буквы. Дома, глядя в зеркало на свою заплаканную мордашку, прокляла это общество с его ханжескими ценностями. И пока она мысленно обрушивала проклятия, Пётр лежал у неё в ногах, целовал ступни и приговаривал:
– Мрази, скоты и снова мрази.
После того случая трэш должен был достигнуть своего апофеоза. Так и появилась идея заняться сексом в Комитете прямо на столе Белоусовой. Пётр всё рассчитал – общее собрание Союза закончится в часов семь-восемь вечера, максимум в начале девятого, потом Коновальцев останется ещё где-то на час. Он запрёт Комитет и поедет домой. Когда на часах будет одиннадцать, появятся Пётр и Антонина.
На том и порешили. Своим ключом он отпер входную дверь, и в темноте парочка проникла в кабинет Белоусовой. И начали распалять друг друга поцелуями, касаниями, укусами. Пётр стянул с Кислицкой лифчик, кинул под стол, опустился на колени, уткнулся носом ей между ног.
Дверь кабинета осторожно заскрипела. На пороге застыл Иван Коновальцев. Медальки на его кителе траурно бряцнули. Кислицкая икнула, натянула кружевные трусы (те самые), прижала к голой груди кофточку и полезла в окно.
– Привет, – сказал Пётр растеряно. – Ну мы пойдём.
И полез следом за девушкой. Он догнал задыхающуюся от хихиканья Антонину, и вместе они разразились безобразным озорным хохотом.
И было бы им хорошо, но Пётр стал замечать, что ему чего-то не хватает. Кислицкая не могла дать ему что-то очень нужное. Он думал – а если разорвать связь? Но покорно продолжал исполнять роль развратника.
Он приходил к ней домой, ночевал в её постели и мечтал, чтобы эта кровать стала и его постелью тоже. Он зарывался в пахнущие свежестью подушки и лежал молча, впадал в детство. И в какой-то момент, совсем провалившись в чёрную яму, поднимал голову и смотрел на Кислицкую – она стояла в нижнем белье перед зеркалом и красила губы.
– Какая ты тонкая. Как спичка.
Она чмокнула губами и повернула к нему лицо – горячее и хищное.
Мебель в комнате – кровать, стенка, шкаф-купе с высоким зеркалом – имела строгие прямые линии, углы в девяносто градусов, прямоугольные дверцы. Ничего сложного, никаких интересных изгибов. Как же Петра раздражали эти линии, их несгибаемая прямота. Особенно раздражала стенка. На её полках – ни фотографий, ни вазочек, ни цветочков, ни других мелочей, с помощью которых женщины создают уют. Только сплошная прямолинейность. Стенка была чужда тому, что можно назвать домом, будто её некогда привезли со склада, да так и поставили.
– Ты точно живёшь в этой квартире?
Антонина задумалась.
– Точно.
– А если мы уедем далеко-далеко, ты сюда вернёшься? В эту квартиру?
– Конечно, вернусь.
Пётр сел на кровати. Сквозь квадрат окна он увидел серый невзрачный город – унылое, скучное зрелище, всеобъемлющая затхлость.
– Тебе нравится наш город? Ты считаешь себя настоящим севастопольцем?
– Обязательно. Я считаю себя настоящей, умной, а ещё красивой.
– Но ты же понаехавшая, тебе лишь бы жить у моря.
– Не будь таким пошляком, мне нравится наш город.
– Я просто хочу понять… я застрял в прошлом – надо мной кружатся серпы и молоты, как коршуны. А если я вырвусь в «сейчас», то что меня ждёт в этом «сейчас»?
Кислицкая потянулась, широко раскинув руки, как спросонья.
– Вы, мужики, совершенно неприспособленны к жизни.
– А ты приспособленная? – злой огонёк блеснул в его зрачках. – Кто спонсирует твою кампанию?
– Ты сам прекрасно знаешь кто.
– Кашкин?
– Какашкин.
– Ты с ним спала?
Антонина покрутила пальцем у виска.
– Хотя, может и спала.
– Как ты живёшь с этим? Я имею ввиду быть понаехавшей? Ты сдавала справку о нежелании состоять в гражданстве Украины?
– Да, сдавала.
– Чушь такая. Почему какая-то бумажка должна решать, кем я являюсь, а кем не являюсь? Я был в Чечне, там люди ходят в мечети и молятся.
– Ужас какой.
– А ещё они в горах пасут овец. Почему у них нет справок?
Антонина посмотрела на него как на дурачка:
– У овец?
– Тьфу, – Пётр отвернулся к стенке. Потом спросил примирительно:
– Ты видела Кавказ? Ты видела тамошнее небо?
– Я не видела Кавказа, Петя, собирайся, мне надо уходить, и я не хочу оставлять тебя одного в своей квартире.