Тень Далиды

– Браток, – говорю, – ты извини, как мне до вокзала добраться?

Он меня внимательно так с ног до головы оглядел, лоб наморщил и почесал в затылке.

– Чего-то не помню, – говорит, – такого братка. От поезда отстал, что ли? Поезд встал, а ты пописать пошел, да? А тебя не подождали, ширинку долго застегивал. Это ты в сарае храпел?

– Наверное, – пожимаю плечами. – Вообще-то я не храплю.

– Я храплю.

– Сочувствую.

– Я тебе сейчас посочувствую. Давай, проваливай отсюда, не до тебя. Выпить у меня нету.

– Мне вокзал нужен.

– Всем нужен.

– Мне ехать надо.

– Всем надо. Ты где стоишь, придурок?

– Где?

– На вокзале. Вон сзади тебя рельсы, видишь?

– Где?

– Это депо. Давай, проваливай отсюда, здесь нельзя находиться посторонним. Я не стал тебя трогать, пусть, думаю, выспится, а то заметут. Ты выспался, все. Давай отсюда.

– Депо?

– Депо, депо.

– А рельсы где?

– На шпалах лежат.

– А где…

– В Тавде! Вон, видишь тополя голые? Видишь? За ними рельсы. Пойдешь влево, как раз до Москвы доберешься.

– Вокзал влево?

– Влево рельсы. Вокзал сам увидишь.

– Да…

– Ну, что тебе еще?

– Я один в сарае был?

– Чего-о?

– Один, говорю, в сарае я спал.

– Нет, с поллитрой. Что, деньги пропали?

– Нет, не пропали.

– Значит, один, – смеется. – Иди, братец, иди себе с Богом. Не до тебя.

Я и пошел, куда он сказал, вышел на рельсы. Вправо был вокзал, шагах в ста пятидесяти. Голова гудела, мысли путались, однако бутылка пива помогла выстоять в очереди за билетом. Кассирша прониклась сочувствием, глядя на меня и мой военный билет, и уже спустя пару часов я ехал в Москву. Полдороги до столицы я провел как в бреду. Нет, попутчикам я не мешал, мой бред был внутренним. Я клял себя за идиотский срыв, гнал из своей головы Далиду с ее самоплясом, но, впадая в дремоту, все время видел себя лежащим в грязном сарае со спущенными публично штанами и сифилисом внутри.

Больше я уже не пил в дороге и к столице протрезвел окончательно. Не сказать, что с головой стало все в порядке, но мы с ней уже дружили. Ноги шли туда, куда следует, обходя места, где был риск нарваться на спиртное. Добравшись электричкой до родной Тулы, я увиделся с родителями, встретился с Лидой, друзьями и забыл свое дорожное приключение напрочь. Вспомнил я о нем не скоро, спустя два года, и вот почему…

2.

Машенька. Снова Саша

Лида дождалась меня, уже через месяц после моего прихода из армии мы сыграли свадьбу. Тут особо говорить не о чем. Сняли кафешку, поели, попили. Кто-то надрался, кто-то подрался – типичная российская свадьба, на которой скучнее всего жениху и невесте. Первую ночь, как водится, мы с Лидой считали деньги, полученные нами застольем, строили планы. И это было единственным нашим занятием. Мы так увлеклись, витая в облаках наших мечтаний, что походили не на молодоженов, а на грабителей, провернувших удачную операцию по взятию банка. Вконец утомившись подсчетами, мы в изнеможении рухнули на супружеское ложе и попросту отрубились.

Интим пошел после свадьбы, когда мы почувствовали блаженство, наступившее с уходом последнего гостя. Тесть купил нам однокомнатную квартиру, и мы в ней были счастливы почти год. Я сразу устроился на работу, причем не горным инженером, диплом которого у меня был, а художником в крупном автопарке. Кроме зарплаты, вполне приемлемой по совдеповским меркам, я каждый день имел как минимум пятьдесят рублей за исполнение разных личных заказов, вроде лент на венки умерших родственников работников автопарка или наглядной агитации для учебных заведений и предприятий Тулы. С моими заработками мы могли позволить себе жить легко и свободно, не считая дни до зарплаты, как считало их большинство наших сограждан. Лида забеременела через два месяца, все шло согласно нашим планам. Я считал дни, когда стану отцом.

Случилось это в сентябре. Десятого числа, в понедельник, мне позвонили из родильного отделения больницы на работу и сообщили, что Лида разродилась трехкилограммовой девочкой. Мне было без разницы, мальчик-девочка, я хотел поскорее почувствовать себя полноценным мужчиной, отцом своего ребенка, чтобы вырасти в своих глазах и глазах окружающих. Так мне тогда это представлялось. Тотчас я перезвонил матери и теще, поздравил их с внучкой. Мать несказанно обрадовалась, реакция тещи была сдержанной. Выяснилось, что она уже побывала у дочери и видела новорожденную в окно.

Но что там можно увидеть, в окне четвертого этажа, если стоишь на улице? Я принимал поздравления знакомых и родственников, с нетерпением ожидая, когда Лиду с младенцем выпишут, и я смогу взять на руки свою дочурку. В четверг я поехал в роддом, приятель подвез меня на своей «Волжанке», которые в ту пору еще котировались и даже считались неким шиком.

Нянечка или медсестра, не знаю кто там, вынесла нам на улицу ребенка, завернутого в одеяльце, перевязанное ленточкой. Она улыбалась, все шло по канону. Лида держалась позади нянечки и выглядела усталой. Младенца с пафосом вручили мне в обмен на бутылку шампанского и букет роз. Сердце мое дрогнуло, я едва не заплакал. Очень хотелось открыть личико дочки, на которое был наброшен кусочек покрывальца, однако Лида неожиданно воспротивилась.

– Не надо! Она спит, дома посмотришь.

– Еще налюбуешься! – поддержал ее мой приятель, подмигивая мне и выруливая на трассу. – Мало не покажется.

Когда дома Лида развернула младенца, начавшего уже хныкать, я стоял за ее спиной, тая в блаженной улыбке. Эта улыбка сошла с моих уст, едва я увидел девочку как она есть.

Передо мной лежал младенец женского пола, тут никаких сомнений быть не могло. Ручки, ножки, все прочее тоже было на месте. Лицо, вот с чем у меня возникли сложности. У нашей Маши – мы ее сразу решили так назвать, еще до рождения, для парня было припасено свое имя, – так вот, лицо у нашей Маши мне сразу не понравилось. И волосы на голове. Какие волосы на голове трехдневной девочки? А такие: густые и черные, как крыло ворона. Как смоль, как уголь. Я, помнится, уставился тогда на свою жену и подумал, точно ли она натуральная блондинка. Хотя и знал, что точно, но искал какое-то объяснение странной волосатости нашей дочки, вернее цвета этой волосатости, потому что я, как и мой отец, рыжий до неприличия. Это что ж, если рыжего скрестить с белой, получится тьма египетская? Каким образом?

И лицо, да, лицо… Скулы по сторонам буграми, глазки миндаликами. И тоже черные-черные, как у цыгана. У меня они голубые, у жены – зеленые, а в сплаве, значит, опять выходит одна чернуха. Как это понимать? И носик у нашей дочки пятачком вздернут, маленьким таким пятачком, как у мультяшных поросят. Да, все младенцы выглядят курносыми, это я знал, но не до такой же степени! И кожа у девочки как будто желтоватая, чужая кожа.

Смотрю на Лиду, поджав губы и скривив бровь: в чем, мол, дело, дорогая, откуда такие сюрпризы природы? Сам молчу, добрых слов не находится. Вместо мыслей перед глазами одна картина: Лида в постели с китайцем. Стонет, дергается и ласкает его кривоногое сальное тело, игнорирующее дезодоранты. А китаец неутомим. У Лиды уже и слюна течет от жадности, все ей хочется и хочется. Голову запрокинула и кричит так, что соседи жадно приникают ушами к совместным стенам.

– Что ты на меня смотришь? – спрашивает она. – Что тебе надо?

Я пальцем на девочку показываю, а потом двумя пальцами растягиваю кожу у своих глаз по сторонам и головой киваю с улыбочкой. Улыбочка у меня предельно широкая, глазки злые. До того злые, что зубки поскрипывают. Но я все еще молчу.

– Да в чем дело-то? – раздражается Лида. – Что ты от меня хочешь?

– Есенины черные не бывают, – говорю я ей, – тебе не кажется?

– А я что, по-твоему, с китайцами спала? – вдруг говорит она, словно читая мои мысли.

– С китайцами? – удивляюсь. – Что это ты их вдруг вспомнила? И почему число множественное?