Крыжовенное варенье

Рос хлопец довольно смышленым, искренним и честным. Казалось, это даже несколько не устраивало его попечительницу. Посему, через какое-то время она и приласкала хромого Савелия.

Мне предшественники сказывали, что все началось с того, что однажды Савелий сбежал в деревню и подпалил там дом своих родителей. Откуда мальчуган узнал о них, и, тем паче, как выяснил про их дом? Наказали. Допрашивали, откуда сведения получил. Но сиротка-хромоножка молчал, словно кто ему рот суровой нитью затянул.

Потом, я уже служил при монастыре, услышал как-то его рассуждения.

— Человек сродни собаке, кому предан, перед тем хвостом машет, а чужаку и горло перегрызет, — это он монаху объяснял. Тот его спрашивает:

— А кому преданным-то быть? Вот мы, люди послушные Богу. А ты кому служить собрался?

— Кто хлеб дает, тому обычно и служат. Вы мните, будто все с небес падает. А я себе человека найду, да чтоб не корку мне давал, а пряник медовый.

Ну, не трудно тут было сообразить, что сам по себе мальчик к таким мыслям прийти не смог бы. И монахи вряд ли этакое богохульство в юную голову вложили. Оставалась наша благодетельница. А как ее уличишь? Да и… за слова обыкновенно из монастыря-то не гонют.

— Скажите, Андрей, как вы догадались, что хромой след ведет именно в монастырь?

— След, в первую очередь, вывел меня на графа Шварина. И тогда я стал интересоваться всем, что происходит вокруг него. Выяснил и про неожиданно явившегося после смерти баронессы Оксендорф Бориса. Так ведь звали «дальнего сродственника одной знатной дамы»?

Архимандрит кивнул.

— Потом уточнил, откуда он взялся. Нелегко пришлось. Помог крест, которым он очень дорожил и носил, практически не снимая его. Крест привел в ваш монастырь…

Архимандрит и тут кивнул:

— Прежний настоятель прикипел к мальчонке, подарил ему эту реликвию с надеждой на спасение души в моменты искушений.

— Ну, а дальше, — по аналогии. Ежели один таинственный человек явился из обители, почему второй не менее таинственный, не может прийти оттуда же?!

— Как же получилось, что Савелий служил вначале баронессе, а потом оказался исполнителем поручений графа и его потомков?

— Точно сам не разобрал. Но, думаю, Оксендорф поначалу приставила хромого паренька следить за своим сподвижником. Все-таки была она дамой коварной и вряд ли доверяла компаньону. А потом, когда тот был раскрыт, извинилась и сдала послушника, обращенного в свою веру на руки Шварину.

— Илья Осипович, должно быть, до сих пор держит его в подвале. Выпускает только когда требуется совершить очередное преступление…

Игумен Иосиф, словно спасаясь от черных мыслей, схватился за большой нагрудный крест:

— Воля — есть способность человека совершать поступки согласно собственному выбору. Выбор — принятие ответственности на себя. А коли кто выбирать да отвечать на этом свете не приучился, так у того и воли нету. К сожалению, такое иногда случается и с монастырскими воспитанниками.

Х Х Х Х Х

Императрице долго изъяснять ничего не пришлось. Мало того, что сама смышленая, так и к графу Шварину не первый год подозрение имела. Выделила солдат, приставила высокий чин, дабы хозяин не сопротивлялся. И с указом проверить подвал направила к Илье Осиповичу.

А там… Не врал бывший пленный Арнольд Беккер, ох, не врал! В полутемном подполье, тощ и малокровен, бледен и напуган сидел… нет, не зверь, сидел хромоножка Савелий.

Солдат Савелий устрашился. Забился в угол, стал прикрываться серой, сбитой из единой широкой доски лавкой.

— Что здесь происходит? По какому такому праву ворвались в мой дом, — верещал граф, хотя и право на вторжение и причина оного были Илье Осиповичу разъяснены еще на пороге.

Сам Анклебер в подвал спускаться не стал. Подождал, покуда невольника вытащили наверх.

Синюшное щуплое тельце. Вокруг испуганных глазок синь еще большая.

— Как тебя зовут?

Потупился, на Шварина зыркнул: отвечать — не отвечать. Илья Осипович никакой реакции не выказал. Савелий и вовсе растерялся. Не привык он самостоятельно решения принимать. А Андрейка напирает:

— Говори, не бойся, как звать-то? Имя-то у тебя есть?

— Савелием звать, — и зарумянился, словно постыдное слово произнес.

— Ты давно у графа живешь?

— С монастыря, точней, со смерти баронессы.

— А лет сколько?

Савелий начал пятиться, еще бы шаг, свалился бы обратно в прямоугольный черный просвет с круто идущей вниз лестницей, но солдаты подхватили за тощи рученьки, оступиться не дали.

— Не приучен он года-то считать, — заявил граф откуда-то из затененного угла, из-под пыльной салатного цвета занавески. — Что спросить-то желали, сколько ему самому лет, или сколько лет в моем подвале проживает?

— Самому-то лет пятьдесят будет… — ответил Анклебер.

Среди солдат послышался шепоток. Никак не ожидали они, что ледащий мужичонка окажется столь великовозрастным. Они его за изможденного отрока приняли, никак не за зрелого человека. Седина в голове — так то как белесость у растения, содержащегося без света… Морщинистость — от истощения… Ан, оказывается, неверен расчет…

— А в доме моем он уже почитай лет двадцать обитает.

— Обитает, — удивился Андрей. — Слишком громко сказано. Вы его как крота без света держали, да как пса перед охотой — впроголодь.

Шварин ни малость не смутился, только зло посмотрел на садовника. А Анклебер обращался уже к стоящему Савелию.

— Архимандрит Иосиф, что ныне является настоятелем Печерского монастыря, взял с меня слово, что никакой казни над вами учинено не будет. Ощущает Владыко вину монастырского воспитания за то, что с вами приключилось. Я обещал отправить вас обратно, в обитель.

Савелий вырвался из рук солдат, подбежал, склонился перед садовником на колени, стал целовать аккурат в пряжку на туфле. И, все ж виновато, скосился в сторону бывшего «благодетеля». Шварин смотрел на недавнего пленника с презрением.

Андрей так и не понял, чему этот заложник чужой прихоти возрадовался, ведь нельзя сказать, чтобы прежнее существование его тяготило. Да и мук совести относительно совершаемых злодеяний он, должно быть, не испытывал. Как верно подметил игумен Иосиф, у Савелия не было воли, сообразно, и ответственности за свои поступки он сознавать не должен. А тогда, и о каре думать не положено, и бояться оной — тем паче. За что ножки-то целовать? Исключительно из искательства? Из привычки поклоняться тому, кто на данный момент твоей судьбой управляет?

Андрей увел мужчину в одну из комнат. Предложил тому сесть в кресло. Сам устроился на стуле. И прогадал. Савелий не привык, чтобы к нему по-человечески обращались, тем паче, относились с почтением. Вид у него сделался еще более испуганный. Весь он как-то сжался. Заерзал по узорчатой камке.

Анклеберу тоже стало неловко. Уж в который раз за последние месяцы он дает промашку. Архимандрит Иосиф его в два счета раскусил. Теперь вот решил доверительно поговорить с бывшим графским невольником, но только конфуз на того нагнал.

— Вам неловко, в этом кресле-то?

— Нет, ничего.

— Я хотел спросить…

Савелий скукожился еще более.

— Хотел спросить… — мужчина и сам оробел, какой вопрос задать-то, чтоб человек разговорился. — Вы столько времени провели в полном одиночестве. И в монастыре, и у баронессы, и здесь, в подвале у графа… Как время-то коротали?

— Я Богу молился.

— И о чем же, — изумился Андрей.

— О всяком. О спасении людских душ. Об удачном исходе.

— «Удачном исходе» чего?

— Граф, Илья Осипович, иногда выдавал мне порученьеца.

Тут уж Анклебер не выдержал, заполыхал личиком:

— Это по головке человека кастетом тюкнуть, — порученьеце?

Савелия залихоманило.

— Я потом неделю на грече с солью выстаивал, одну воду пил и молился… Потом аще неделю рябь с коленок не сходила.

— И убийство возницы в зимнем лесу, на глазах-то у дитяти малого, тоже замаливал?

— Тоже, так то ж похититель был, бабу с ребенком хотел в лес завести, да бросить.