Страница 79 из 79
— Хм!
Не такой уж слабоумный был этот Савелий. Значит, Шварин ему наврал, сказал, что убийство поделом будет. Так все одно, не по-христиански. Только у этого подвального узника понятия справедливости и христианских заповедей уже давным-давно в голове-то перекосило.
— Что ж, ты совсем, что ль, не понимал, что тебя в нечеловеческих условиях содержат. Не бабу, похищенную в лесу, спасать надобно было, а себя, — взял бы да и сбежал!
— А куда? Да и как содержат в человеческих условиях? Я ж не знал, — глаза у Савелия были по-прежнему голубовато-туманные, чистые и искренние. Нет, не мог обманывать, никак не мог… И бывший графский пленник словно понял, что ему, наконец, верят, вдруг осмелел, и попросил с простосердечной наивностью. — Барин, а вы мне не покажете, как люди-то живут…
Последняя фраза окончательно обескуражила Анклебера. Он развел руками по сторонам. Ну, смотри, вот так живут графы…
Печерский монастырь под Псковом, ноябрь 1779-го года.
Деревянненький мостик к воротам монастыря взвизгивал под колесами скучающим псом. Вода во рве уже не была зеркальной, затуманилась, подернулась ледком. Скулеж сменился гулким громыханием, когда экипаж въехал на каменный настил и остановился перед четырьмя колоннами входа.
Добрая душа Андрей Анклебер выделил собственную повозку для отправки Савелия в Печерскую обитель, меж колоннами она не проходила, да и не должна была проходить. Бывшего воспитанника должно было доставить лишь до ворот.
Их встретил все тот же монах в черном платье и в высокой скуфье с торчащей косичкой. Только котенка не было, холодно, видать, высовываться.
Возница первым сошел с козел. Негромко сказал что-то встречавшему иноку и сунул тому сложенный и запечатанный сургучом конверт. Тот кивнул. Только после кучер обошел карету и открыл дверцу.
Из кареты вышел заметно подобревший, и ликом, и телом, Савелий. Прозрачность черт его ушла, он уже не был изможден и иссушен, а как будто стал немного ватный. И даже, казалось, взгляд его уяснился. Он нес в руках узелок, — те небольшие пожитки, которые скопил за последний месяц, проведенный в приюте на Васильевском острове: кое-какое бельишко, дареные платочек с гребешком, да кем-то утерянную оловянную солдатскую пуговицу… Все эти предметы должны были напоминать ему в монастыре о немногих днях, проведенных среди обычных людей…
Дорога неподалеку от села Макаровка, ноябрь 1779-года.
Аспидный небесный купол, словно огромное сито, пропускал через себя крупинки снега. Вначале отдельные, редкие, а теперь довольно частые, так что и пространство все было в этих неуловимых глазом снежинках, словно в тумане. На взгорье наконец показались тусклые огни избенных окошек, редкие, не в каждом, должно быть, жгли свечи, из бережливости…
И вот тут лошади встали. Двое гнедых, обмененных на последней почтовой станции, и шага вперед ступить не желали. Отчасти потому, что исполосанная в недавнюю сырость дорога замерзла, и ступать по этаким рытвинам да яминам было крайне сложно, отчасти из-за усталости, но боле всего из упрямства. Смотритель предупреждал, что кобылки с норовом, но иных все одно не имелось.
Ямщик попытался потянуть за поводья. Реакции не последовало. Хлестнул по крупу и после потянул, — лошади переступили с ноги на ногу, слегка дернулись вперед, но не боле.
Нехотя из кареты вылез граф Шварин, потуже обернул вокруг пояса объемный крестьянский тулуп. Свои, барские, шубейки в таких условиях от промерзлости не спасали. Хотя в карете и имелась небольшая печка, но грела, признаться, дрянно.
— Что, Данила, скоро ль поедем?
— Да, не идут окаянные, хоть пришиби их на месте!
Старый граф был уже не настолько спесив, чтобы наорать на своего ямщика (хотя прежде сделал бы это непременно). Более того, он сам вызвался пойти далее пешком, ибо до жилых домов было уже недалеко, а дожидаясь активности гнедых в карете, неровен час, и околеть можно.
Мужик продолжал хлыстать кобылок по крупу, и тянуть за поводья. А согбенная фигура Ильи Осиповича, с каким-то особым унынием продвигалась вперед, все больше теряясь в снежном тумане и в конце концов исчезла из вида.
Обратный въезд в столицу для графа Шварина был воспрещен. Там, в Макаровке, он и провел остатки дней…
Москва, сентябрь 2000-го года.
«Сон уехала из Китая в 1965 году. Куда — не известно? По тем временам о конечной точке своей эмиграции старались не сообщать. Такой ответ пришел на Петровку. Отводов не стал сообщать мне его по телефону, явился лично. И, только пришел, позвонил и Соловьев. Чувствовала ли я себя несколько неловко? Да, безусловно! Ну и фиг с ним!
Я стараюсь о них, о мужчинах, сейчас не думать. К своим почти тридцати годам я вдруг поняла, что самое главное в личной жизни, — это не гармония в отношениях с противоположным полом, а гармония в отношениях с самой собой. Ежели удастся красиво и плавно сосуществовать со своим внутренним «Я», то и все остальное непременно приложится.
Вот психологи советуют любить себя, каждое утро начинать с приветливых слов и улыбки перед зеркалом. А я так скажу, главное — себя уважать. Любовь, она из уважения вырастает. А уважение из достижений и самореализации.
Пока я еще сама не поняла, кто из двоих, оказавшихся сегодня подле меня, мужчин более почитаем мною. Ну так и любви тоже пока нет… Или уже нет? Опять я запуталась с выбором. Пожалуй, время рассудит…
Счастлива ли я сегодня? А как распознать? Ведь нельзя же рассматривать счастье как полную противоположность несчастью.
Вон, человек с рюкзаком брел по тропинке долго-долго, устал, ноги истер в мозоли. Присел на полянке, разбил палатку. Разжег костер, заварил чай и тронул струны гитары. Счастлив он или нет?
То-то же!
Я сейчас, как тот человек. Который не просто шел и устал, по дороге успел разглядеть многое вокруг. Он понял, как все в этом мире хрупко, как зависит все от простых вещей, совершенно незначимых в городской суете: от дождя, преградившей путь речки, внезапно спустившихся сумерек…
Да, сегодня он счастлив, на сегодня ему больше ничего не надо. Но и это еще не главное. Главное то, что он знает, куда пойдет завтра, и ему хочется пуститься в этот путь.»