Крыжовенное варенье

Перепуганный Гридасов выскочил на улицу, по дороге судорожно тыкая в кнопки мобильника.

— Але! Степан? Степан! Ну, что за дела! Я же предупреждал, ни в коем случае не приближаться к Останкино!

— О чем вы, Генрих Ильич? — послышался ленивый голос на другом конце. Но Геша уже не был способен к анализу интонаций.

— Степан! Это что, шантаж? Штука баксов за то, чтобы поваляться на полу с хрупкой и вполне прелестной девушкой. Я предупреждал, что больше не дам ни копейки. Кто на тебя вышел? Менты? Не ври! Про это нападение уже все забыли!

— Генрих Ильич, пройдемте в дежурную машину, — выступил из-за угла капитан Отводов. Справа и слева к генеральному директору нового канала подошли двое в штатском.

— Генрих Ильич, похоже, это какая-то подстава! Вам нужно быть осторожным, Генрих Ильич! — последние слова прозвучали уже тогда, когда Гридасов отнял трубку от уха. Их слышали все.

Х Х Х Х Х

Санкт-Петербург, сентябрь 1779-го года.

Андрей в последнее время спал крепко и даже начал несколько похрапывать, чего раньше с ним никогда не случалось. Экая странная перемена. Прохор полагает, что то от лекарства, что прописал ему доктор.

Татьяна же, от выводимых муженьком рулад размыкала глаза и боле уже никак не могла провалиться в забытье.

Вот и сейчас лежала, подоткнув повыше пуховую подушку, и рассматривала, как колышется тень ветки на стене. Ветку ни с чем нельзя было спутать. Чего не скажешь об иных отражениях. Вот та широченная вертикальная полоса: должно быть, столб, или оконная рама? Ствол дерева таким ровным быть не может, — коли наклон не присутствует, так непременно шероховатость какая обнаружится.

Это что за гора? Ах, да, буфет. На буфете — самовар. А чудится ведь великан: угловатое тело и овальная голова… Вот еще один буфет с округленным кувшином… Стоп! Какой буфет, с каким кувшином? Не должно быть такового в комнате.

Пока Татьяна размышляла, откуда в ее собственной опочивальне взялась дополнительная мебель, «буфет» зашевелился. От него отделилась согнувшаяся в локте рука. Всего на секунду, и снова сплошная глыба.

Не примерещилось ли? Татьяна, как ни трудно ей было это делать, ибо голова после недавнего зашиба еще не окрепла, — пыталась соображать. Новообразованная гора, точнее, ее вычерченный в лунном свете силуэт, ранее доходил аккурат до дверного косяка, ну, с кулак меж ними пролегала ясная полоска. Она это точно помнит, ибо зрительную наблюдательность за время болезни да ночных мужниных серенад развила до необычайности. Наизусть знает каждое пятнышко на беленой стене, с закрытыми глазами видит печной изразец.

Теперь же ентот предмет, который не то посудный шкаф, не то человек, не то вообще греза, — женщина уже ни в чем не была уверенна, тем паче в здравости собственного рассудка, — сместился на дубовую дверь, и контур на ее темном фоне затерялся. Стал едва различимым. Вот, вроде как снова рука мелькнула. А, может, и не рука…

Закричать? Мужа перепугаю, сына, прислугу… Прохора ладно бы, молодой да крепкий. А вот Андрейка и без того хил, все чаще жалуется на ломоту в грудном череве. С Глафирой так вообще морок приключится. Нет уж, лежать спокойно и молчать, — дала она себе негласную установку.

Послушное внутреннему голосу тело не шелохнулось, только сердце гулко застучало, да в висках заколотило.

А шкаф-буфет вдруг утратил свои угловатые черты, окончательно очеловечился и двинулся прямиком к ореховому комоду. Да, батюшки, захромал…

«Отче наш, иже еси на небеси… И ныне, и присно, и во веки веков… Аминь…» — читала она молитву за молитвой. И вдруг, ни с того, ни с сего затянула:

Как далече-далече во чистом поле,

Что ковыль-трава во чистом в поле шатается, -

А и ездит в поле стар-матер человек,

Старой ли казак Илья Муромец.

То была крестьянская песенка «О станичниках, да разбойниках», которую Татьяна слышала еще в детстве.

Силуэт замер, Андрейка подскочил на кровати, точь-в-точь выпущенная из-под гнета пружина. Сел прямехонько и вылупил глазища, словно всполошенная с насеста курица. То, что «вылупил», конечно, было не разглядеть. Но Татьяна за столько-то лет совместной жизни все его повадки выучила.

Провела рукою пред очами супруга, — с тех, словно пелена спала.

— Что приключилось? — спрашивает.

Женщина, прежде чем ответить, перевела взор на незваного гостя. А от человека-буфета и след простыл. Кое-как успокоила хозяина да сбежавшихся людей. Мол, «во сне, во сне заголосила!»

Два дня молчала, ни словом про ночной визит не обмолвилась. Не покой берегла, боялась, что засмеют. Особливо Андрейка. А на третий день не выдержала.

Супруг же отнесся к словам жены спокойно. Расспросил о подробностях. Потом тщательно осмотрел спальню.

Осень в нынешнем году выдалась жаркая. Окно практически не закрывалось. Первый этаж, — перескочить через подоконник труда не составит. Так, видимо, человек и проник в дом. Хромал? Сомнений нет, что от графа Шварина, да за перстнем. Направлялся к комоду, где заветная шкатулка с немногочисленными драгоценностями супруги и хранится.

— Танюш, ты б богатство свое потщательней спрятала… — сказал ласково, нежно, дабы не перепугать супружницу.

— Куда уж тщательней, чем в спальне.

— Так, разве давнишняя ночь тебя в обратном не убедила?

— Думаешь, к брошам да серьгам подбирался?

Анклебер тяжко вздохнул. Есть ли смысл укрывать истину? Уж в которой раз жизнь супружницы на прогнившей нитке висит. Следующего испытания может не выдержать.

— А то сама не разумеешь. Трижды хромоножка тебе встречался. И хоть лика ты так и не разглядела, а все одно мнишь, что один и тот человек. Один раз прямо за перстнем охотился, другой — подбирался к комоду, где тот самый перстень хранится…

— Батюшки свет! — Татьяна схватилась за голову, да с перепугу так сильно стукнула по ней собственной же ладошкой, что в глазах помутнело. Все ж она еще не совсем окрепла от случившегося после сеанса магии нападения. — Что делать-то будешь?

— Не знаю. Покумекать надобно. Не мешай мне, ладно? А сама пока, ей-ей, схорони шкатулку-то надежней.

И тут в доме началось невообразимое. Со стороны могло показаться, что хозяин да хозяйка слегка умом тронулись. Татьяна носилась со шкатулкой как с дитем малым. Во всякую щель пыталась ее запихнуть. И на чердак слазила и в подпол. В кладовку тож заглянула. В конце концов обмотала предмет тряпицей и положила на дно большого ящика, в который уже начали сгружать свежевыкопанную картошку.

Андрей Анклебер вел себя менее суетно. Он вначале съездил куда-то, потом заглянул в комнату к Мануэлю. Спросил у него старые штаны, в коих тот золу из печки выгребает, да замызганную косоворотку с плетеной обвязкой на крестьянский манер.

Потом постучался в комнату к Глафире.

Девка обомлела, когда узрела хозяина на пороге своей каморки. Чай, не младая уже, и позабыла, когда к ней в последний-то раз мужчины захаживали. Мануэль, и тот интерес потерял. А уж бурного романа, так со времен пруссака Арнольда не приключалось.

Что на самом деле было надобно хозяину, — то осталось неведомо. Попросил он о какой-то престранной ерунде. Угольком пометил на рубахе со штанами места, где нужно сделать дырки. Но не просто сделать. Вначале надрезать, потом заштопать, не сильно. Что за прихоть?!

Однако, барин! Не прекословить же. Все исполнила прилежнейшим образом. Нитки в тон подобрала, — и не видна порча совсем.

Андрей Анклебер тем временем снова уехал, на сей раз ведомо к кому. К Петру Васильевичу Лопухину, исполняющему обязанности столичного обер-полицеймейстера.

Тот принял его без помпы, хотя и в мундире. Велел не стесняться. Да садовник, собственно никогда не робел, даже пред самой императрицей, так что, после первой же чашки дежурно предложенного чаю заявил об истинных намерениях своего визита:

— Павел Васильевич, мне нужно найти одного человека, когда-то он убил освобожденного из плена пруссака, ныне подбирается к моей семье. Предполагаю, не одно преступление лежит на его грешной душе. Беда в том, что в глаза я этого бандита не видал. Знаю о нем только одно, хромый он.