Страница 4 из 10
Первые сутки Никита Львович ещё ничего не понял. Доходить до него стало не сразу, а постепенно, день за днём, небольшими порциями. И дело было даже не в отсутствии каждодневного обеда из трёх блюд, и свежеприготовленного ужина. С этим как раз он неожиданно легко смирился. Тем более что аппетита всё равно не было. Дело было в… ней. В его жене. Вернее в том, что её не было здесь, в этом доме, который он так любил и который стал чужим и холодным без неё. Словно душа его покинула вместе с той, кого он почти не замечал. Он смотрел на своих взрослых детей, приехавших заботиться о нём в это чёрное время и понимал, что такими их вырастила именно она. Это не он своими байками и сытым красноречием, а она воспитала в них сознание того, что он, отец – единственный глава семьи, тот герой, на которого стоит равняться и чей авторитет непререкаем.
Ещё он вдруг понял, что если и горел огонь в их очаге, то благодаря её усилиям. Она и была тем центром притяжения, той самой планетой вокруг которой всё и кружилось, и жило…
Какой пустой и смехотворной показалось ему всё то о чём он думал, о чём мечтал, на что надеялся до этого страшного дня, разделившего их жизнь на до и после. Он сидел оглушённый и придавленный грузом невероятных открытий, которые то и дело сыпались на него.
Лилечка, как выяснилось очень скоро, была такой притягательной и недосягаемо желанной лишь при наличии пусть не рядом, не вместе, но где-то недалеко Варвары Петровны. Вари… Его Вареньки… Та, что жила для того, чтобы быть максимально удобной и незаметной. Чтобы сделать его жизнь комфортной и безопасной средой обитания.
Боже, как же он был слеп, как безнадёжно туп и жалок. Он закрыл глаза и вспомнил это бледное, ещё более исхудавшее лицо и вытянутые поверх больничного покрывала руки, на которые смотрел сегодня в больнице. Сколько же силы было в этой маленькой женщине, если она столько лет всё делала для того, чтобы он считал себя непередаваемо значимой и исключительно важной персоной. Лучшим на свете мужем, прекрасным отцом, блестящим учёным, отличным другом, любимцем женщин, душой компании и бог его знает кем ещё… Но как же он не видел этого?! Как не замечал? Нет ответа… И наверное уже не будет…
За всю жизнь он так и не сказал ей, что любит её. Ни единого раза. Только кивал с достоинством своей красивой, благородной головой в ответ на её смущённые признания, мол, я знаю, милая, спасибо… Ещё гордился этим, ну как же, порядочный человек не может позволить себе обманывать женщину!
Его такая нарядная, такая праздничная, как выходной костюм любовь к Лилечке почти на глазах сдулась, съёжилась и превратилась в надуманный, показной фарс, точно также напоминающий чистое, искреннее чувство, как напоминает небрежно намалёванная Эйфелева башня на наспех сколоченных, дешёвых декорациях настоящий Париж.
Варвара Петровна вернулась домой сухонькой, почти прозрачной старушкой. Она всё время улыбалась левой стороной рта и подрагивала на весу левой, истончившейся, как птичья лапка ручкой. Наверное, ей было непривычно и неловко, что все вокруг неё так суетятся. Она пыталась что-то сказать, но из кривого рта вылетали только гласные.
Вечером, когда они остались одни, Никита Львович взял худую, желтоватую ладонь жены и поднёс к губам:
– Я люблю тебя, Варя, слышишь? Мне никто больше не нужен в целом свете, моя родная, моя любимая…
Из правого глаза женщины выкатилась большая и прозрачная слеза, оставив мокрый след на тонкой, сухой коже. Она улыбнулась одной стороной рта, мелко закивала и её пальцы в руке мужа слабо шевельнулись.
Она меня слышит! – сердце Никиты Львовича радостно забилось.
Вообще-то после того, что случилось, такое происходило с ней довольно часто. Один глаз Варвары Петровны регулярно наполнялся слезами, голова вместе с рукой мелко тряслись, а левый угол рта постоянно «улыбался». Но её муж был уверен в другом.
Он гладил её за подрагивающие плечи, говорил о своей любви и не замечал, как на сплетённые руки капают их тёплые слёзы искреннего раскаяния, разливающейся нежности и всепрощающе-необъятной, такой чистой и настоящей, хотя и сильно запоздавшей любви.
Сквозь призму нищеты
Рита привыкла к экономии. Во всём и с самого детства. Её с братом так воспитывали. И было это естественно и даже в порядке вещей. Возможно, ещё и поэтому долгое время она вполне себе спокойно жила и ни о чём таком не задумывалась. А с чего ей об этом размышлять? Практически все так жили.
Берегли, экономили, растягивали, ужимались. Одежду латали, перекраивали и донашивали. Обувь ремонтировали и раз в сезон меняли набойки. Под капотом и под днищем своих «копеек», «шестёрок» или «москвичей» проводили треть жизни. Если, конечно выпадало семье это редкое счастье – личный автомобиль. За шкафом обоев, разумеется, не клеили. А зачем? Там же всё равно не видно, а значит полрулона точно можно сэкономить…
Ритина семья жила точно также. Они с братом ходили в вывязываемых матерью с неукротимой настойчивостью свитерах и безрукавках. Справедливости ради следует заметить, что одевались они вполне сносно и даже более того, потому что шила мама очень хорошо. Но азы экономии, в первую очередь на себе, Рита впитала, видимо, с тем самым пресловутым молоком матери, имея перед глазами в её лице живое, практическое руководство.
Рита и сейчас, например, с некоторым напряжением выбрасывает ручки, в которых закончилась паста. Её же мама, более сорока лет проработавшая школьным учителем, до сих пор меняет лишь стержни. Иногда Рита думает, что хуже всего то, что ей это всё ещё не кажется чем-то странным или нелогичным. Хотя её и привели в некоторое замешательство найденные недавно в квартире у матери несколько объёмных коробок со старыми карандашами и наполовину сломанными авторучками с давно пересохшими чернилами.
Конечно, такая бережливость и экономия вполне объяснима ещё и с точки зрения тотального дефицита, в котором жили тогда все гомо советикус, но нельзя же во всём винить только этот факт? Да, её детство пришлось на семидесятые, а юность и молодость, соответственно на восьмидесятые и девяностые, когда последовательно, меняя октябрятскую звёздочку на пионерский галстук и комсомольский значок, она вместе с многомиллионной армией таких же свято верующих в нерушимый союз и линию партии стала свидетелем падения старого строя и рождения нового. И это тоже, конечно, не могло не оставить своего следа.
Но ведь с тех пор, как канула в лету вместе со страной советов эпоха двухканального телевидения и югославских сапог, которые носились лет десять – пятнадцать, прошло довольно много времени. Но Ритин воз и ныне там. Он плотно застрял в том времени, когда круглые батарейки укладывались на тёплый радиатор с целью продления срока их службы. Когда одноразовые пакеты неизменно становились многоразовыми, а женские гигиенические средства изготавливались самостоятельно при помощи старых тряпок, а если повезёт, то марли и ваты. А появившееся в семье мясо, перед отправкой в морозилку обязательно разделывалось и раскладывалось по трём, а то и четырём пакетикам. Это на суп, это будет жаркое на завтра и послезавтра, а в выходные – плов, виртуозно исполненный матерью в скороварке.
А какие котлеты получаются из куриных спинок! Вкусно, просто и дешево. При добавлении овсяных хлопьев, размоченного хлеба, тёртой картошки и лука – десять – двенадцать штук выходит всего из пяти-шести спинок!
Рите было уже за тридцать, когда она, будучи в гостях у своей тётки с удивлением наблюдала, как та сварила огромную курицу с домашней лапшой и затем выложила её всю на тарелку – ешьте! Целая курица на один обед, это ведь настоящее расточительство! Рита подобным образом поступала лишь по большим праздникам. Например, на Новый год или 8 марта. Вот тогда можно приготовить буженину или запечь утку. Це-ли-ком! Но в обычной жизни? Ей такое сложно представить…
Колготки и носки она, конечно, в отличие от матери не штопала, но только потому, что ни в малейшей степени её талантами в этой области не обладала. Предательская стрела на капроне останавливалась Ритой с помощью бесцветного лака для ногтей или клея ПВА. Но такая она была далеко не одна. Вспомнилась приятельница, с которой они когда-то стояли на рынке, продавая чай и кофе. Тогда их лаборатория в середине девяностых билась в предсмертной агонии перед полнейшей своей ликвидацией.