Особое мясо

То, что это мясо будет старым и жестким, их не особо волнует: для них это все равно деликатес, хотя бы потому, что оно свежее. В этой стройной конструкции имеется один изъян: дело в том, что падальщики представляют собой абсолютно маргинальную группу, которой нет дела до принятых большей частью общества условностей. Вот почему не следует заострять внимание человека, приносящего себя в жертву, на том, что его тело будет вспорото, разодрано и разрублено на куски, а затем сожрано, пережевано и переварено компанией неприкасаемых, отверженных изгоев.

Он дает представителям Церкви немного времени — попрощаться с кандидатом. Сам Гастон Шафе находится в состоянии, близком к экстазу. Маркос знает, что это ненадолго. Едва Гастон Шафе войдет в зону боксов, как его, скорее всего, начнет выворачивать наизнанку, он будет плакать, попытается сбежать или обмочится. Те, чья реакция принципиально отличается от перечисленных вариантов, либо полные психопаты, либо обдолбанные наркоманы. Он знает, что рабочие дежурной смены даже заключают пари на то, как именно поведет себя очередной кандидат на самопожертвование. Пока адепты Церкви обнимают Гастона Шафе на прощание, Маркос стоит молча и мысленно прикидывает, чем сейчас может быть занята Жасмин. Поначалу приходилось запирать ее в сарае, чтобы она не поранила себя и не разнесла дом. Он попросил у Крига предоставить ему накопившийся неиспользованный отпуск, а потом стал брать недели за свой счет. Это дало ему возможность дольше оставаться с нею, научить жить в нормальном доме, садиться за стол и ужинать вдвоем. Как держать вилку, как мыться, как набрать стакан воды, как открыть холодильник, как, наконец, пользоваться туалетом — всему этому ее нужно было учить. А кроме того, он научил ее главному: не бояться. Избавил от вбитого и привычного страха, сопровождавшего ее всю жизнь.

Гастон Шафе делает шаг вперед и поднимает руки к небу. Эта театральность тем более смешна, когда знаешь, что весь ритуал не имеет никакого смысла, ни малейшей ценности. Обреченный на жертвоприношение тем временем декламирует: «Как говорил Иисус, „приимите, ядите: сие есть Тело Мое“».

Эти слова он произносит торжественным тоном, и только Маркосу очевидна глубина безумия и фальши всей этой сцены.

Безумие и фальшь — вот ключевые понятия, описывающие происходящее.

Он ждет, пока все остальные члены делегации покинут помещение. Один из охранников ловит взгляд Маркоса. «Карлитос, проводи гостей», — произносит Маркос, и Карлитос по его тону точно знает, что вложено в эту короткую фразу. На самом деле она должна звучать итак: «Карлитос, выпроводи этих идиотов и убедись в том, что все они действительно уехали отсюда».

Он предлагает кандидату присесть и протягивает ему стакан с водой. Это с безымянной скотиной все строго: натощак — значит, натощак, никаких тебе исключений. А с этим энтузиастом делай что хочешь. Поскольку его мясо попадет к падальщикам, то попьет он перед забоем или нет, не имеет значения. Ребятам за забором плевать на оттенки вкуса, на все нормативы и на их нарушения. Цель Маркоса состоит в том, чтобы сеньор Гастон Шафе оставался максимально спокоен, насколько это возможно, учитывая обстоятельства. Что-что, а стакан воды не испортит этого самопожертвователя. Пока тот пьет, Маркос звонит Карлитосу. Тот подтверждает, что делегация Церкви в полном составе забралась в белый микроавтобус и отчалила. Сейчас он наблюдает только пыль из-под колес их машины на подъездной дороге.

Гастон Шафе пьет воду и не подозревает, что в нее добавлено успокоительное — не самое сильное, но достаточно эффективное: оно в немалой степени будет способствовать тому, чтобы реакция на происходящее в тот момент, когда он окажется у забойного бокса, была как можно менее бурной и уж ни в коем случае не агрессивной. Эти препараты Маркос начал использовать недавно, с тех пор, когда у комбината случились неприятности из-за реакции одной из адепток Церкви Самопожертвования на увиденное в цехах. Это случилось в тот день, когда подтвердилась беременность Жасмин. С утра он сделал ей тест, потому что отметил у нее не только задержку цикла, но и небольшое увеличение веса. Получив подтверждение своим догадкам, он сначала безумно обрадовался, а затем страшно испугался и серьезно задумался.

Как теперь быть? Признать этого ребенка своим он не может — ни официально, ни в кругу близких, — если, конечно, он не хочет, чтобы малыша у него отобрали и отправили в питомник, а его самого арестовали и быстренько приговорили к смерти путем забоя на муниципальной скотобойне. В тот день ему не нужно было ехать на работу, но неожиданно позвонила Мари и взмолилась о помощи. «Тут эти, из Церкви, приехали, ну, которые готовы на самопожертвование. Они меня уже довели. Я с ними с ума сойду: сначала они дату перепутали и явились, когда их никто не ждал, потом заявили, что это мы ошиблись и они отсюда никуда не уйдут. Маркос, выручайте! Крига нет, а я их обслужить не смогу. Больше всего мне хочется взять их за шкирку, встряхнуть хорошенько, сказать, что они все сдурели, что я не хочу даже видеть их, не говоря уж о том, чтобы участвовать в их ритуалах». Он повесил трубку и помчался на комбинат. Думать в тот день он, разумеется, ни о чем не мог. Ни о чем, что не было связано с его будущим ребенком. Да, с его ребенком! Нужно было что-то придумывать, чтобы малыша не отобрали. Делегацию из Церкви он принимал нетерпеливо, изрядно сократив все формальности. Он даже не обратил внимания, что кандидатура на заклание — Клаудиа Рамос — совсем молодая женщина. Второй его прокол заключался в том, что, выпроводив из зала сопровождающих, он не позвонил на вахту и не попросил охранников сообщить ему, когда сектанты действительно уедут с территории предприятия. Без лишних церемоний он повел Клаудиу Рамос прямо к боксам. Не принял он во внимание, что женщина успела кое-что увидеть через смотровые окна. А проходили они, между прочим, мимо цеха вскрытия брюшной полости и мимо участка забоя, где скотине перерезают горло. Проходя вслед за ним по коридорам, женщина становилась все бледнее. Не учел он и того, что у Серхио — мастера своего дела — в тот момент был перерыв, а в цеху вместо него оставался другой забойщик — Рикардо, опыта у которого было куда меньше. Была доля его вины и в том, что Рикардо, которого не проинструктировали, как себя вести с этими «жертвователями», довольно бесцеремонно схватил женщину за руку и потащил за собой к боксам, срывая по дороге с нее тунику, чтобы та попала в забойный бокс уже без одежды. В этот момент Клаудиа Рамос вырвалась из его хватки и бросилась бежать. Она пробежала почти по всему комбинату, не переставая вопить: «Я не хочу умирать! Я не хочу умирать!» Миновав цеха и коридоры, она неожиданно выскочила в зону разгрузки, где как раз выгоняли из грузовиков очередное стадо. Она подбежала к присланным на забой головам и закричала: «Нет, не убивайте нас, не убивайте!» В этот момент на ее крики в загон вышел Серхио. Мгновенно оценив ситуацию, он понял, что кричащая женщина — это та самая, из Церкви Самопожертвования (и то верно, скотина-то разговаривать не умеет), схватил киянку, с которой никогда не расставался, и одним ловким ударом оглушил беглянку, чем вызвал изумление у всех свидетелей происходящего. Когда женщина бросилась бежать прочь от забойного цеха, Маркос побежал за нею, но догнать не смог. Увидев результат вмешательства Серхио, он вздохнул с облегчением. Связавшись по рации с охранником, он спросил, уехали ли сопровождавшие Клаудиу Рамос последователи секты. «Уже свалили», — последовал ответ. Тогда он распорядился, чтобы двое рабочих отнесли Клаудиу за территорию комбината и отдали ее падальщикам. Там оглушенную женщину быстро разрубили на куски ножами и мачете, а затем и сожрали без особых церемоний прямо под забором с колючей электроизгородью. Кригу доложили о происшествии, но он отреагировал не слишком бурно и не стал никого наказывать. Его самого изрядно утомили эти церковно-гастрономические обряды, отправление которых сбивало с рабочего ритма весь комбинат. Маркос же сделал для себя из случившегося строгий вывод: такое не должно повториться. Он прекрасно понимал, что, если бы не столь оперативное и результативное вмешательство Серхио, инцидент мог иметь куда более серьезные последствия.