Страница 26 из 43
К комбинату он едет быстро. Подсознательно он хочет скорее выполнить все возложенные на него обязанности и вернуться домой. Звонит телефон. Это Сесилия. Он притормаживает на обочине и берет трубку. В последнее время она стала чаще звонить ему. Он же боится, что она вдруг захочет вернуться. Объяснить ей, что происходит в его жизни, — это попросту нереально. Она просто не поймет. Он пытался избегать разговоров с ней, но получилось только хуже. Она чувствует его нетерпение, его вечную спешку. Она понимает, что пережитое горе и мучившая его боль переросли во что-то другое. Она говорит ему: «Ты изменился. Я тебя не узнаю. Почему ты не ответил на мой прошлый звонок? Что, был так занят? Ты совсем забыл про меня, про нас. Кто мы теперь для тебя?» В это «мы» она включает уже не только себя, но и его, Лео, хотя произнести это вслух не может, полагая, что это прозвучит слишком жестоко.
Въезжая на территорию комбината, он на ходу приветствует охранников и паркуется. Читает ли дежурный газету и вообще — кто сегодня в смене — его это совершенно не волнует. Начинать рабочий день с сигареты, неспешно выкуренной на парковке, теперь для него непозволительная роскошь. Закрыв машину, он сразу же поднимается в офис и проходит к кабинету Крига. Наскоро чмокнув секретаршу в щеку, он слушает ее скороговорку: «Маркос, здравствуйте. Что-то вы сегодня поздно. Сеньор Криг уже внизу. Приехали представители Церкви, и он их принимает. Вместо вас». В ее голосе слышится недовольство, но вовсе не его опозданием. «Что-то зачастили они к нам. Совсем работать некогда». Маркос прекрасно понимает, что опоздал, к тому же эти, из Церкви, приехали раньше. Он быстро спускается по лестнице и бежит по коридорам, не здороваясь с сотрудниками, которых встречает по пути.
Он входит в зал, обустроенный для встреч с поставщиками и людьми, чуждыми работе мясокомбината. Криг молчит и только медленно покачивается, перенося вес с пяток на носки. Делает он это почти незаметно, но видно, что делать что-либо еще он сейчас не в состоянии. Ему явно не по себе. Перед ним собралась довольно многочисленная компания адептов новой религии — человек десять, обритых наголо и облаченных в белые туники. Они молча смотрят на Крига. На одном из гостей туника красного цвета.
Маркос входит в зал и здоровается со всеми. Тем, до кого можно дотянуться, он жмет руки. Звучат извинения за опоздание. Криг объявляет, что с этого момента все дела с предприятием гости могут вести через Маркоса Техо, ответственного за это направление. А сам он просит его извинить за то, что он вынужден откланяться, но у него очень важный звонок.
Криг уходит, не оглядываясь. По тому, как он поспешил отделаться от делегации, можно предположить, что эти посетители все как один заразные. Даже руки он засовывает в карманы так, словно хочет стереть с них что-то — не то пот, не то раздражение.
С их духовным учителем — как называют лидера группы — Маркос уже знаком. Он пожимает гостю руку и просит предоставить все документы, подтверждающие добровольность и законность жертвоприношения. Просмотрев бумаги наметанным взглядом, он понимает, что все оформлено правильно. Духовный учитель сообщает ему, что один из членов Церкви, готовый принести себя в жертву, уже был осмотрен врачом, уже составил завещание и провел ритуал прощания. Маркосу протягивают еще один документ. Бумага с печатями, заверенная нотариусом, гласит: «Я, Гастон Шафе, даю свое согласие на передачу моего тела другим лицам в качестве продукта питания». Дата, подпись, номер бланка. Гастон Шафе подходит к ним. Это он одет в красную тунику. На вид ему лет семьдесят.
Гастон Шафе улыбается и убежденно повторяет основные постулаты Церкви Самопожертвования: «Человек есть причина всего зла, творящегося в этом мире. Наш вирус — это мы сами». Группа поддержки вскидывает руки и скандирует: «Вирус — это мы». Гастон Шафе продолжает: «Мы — главная напасть и болезнь этой планеты. Мы разрушаем мир, в котором живем. Мы заставляем голодать наших ближних». «Голодать! Наших ближних!» — завывают члены делегации. «Единственный раз за всю жизнь существование моего тела обретет смысл. Это случится тогда, когда им будет накормлен другой человек — тот, которому это будет действительно нужно. Зачем бесцельно расходовать белково-энергетическую ценность моего тела, отправляя его на бессмысленную кремацию? Я свое пожил, для меня этого достаточно». И снова стройный хор: «Спаси планету! Принеси себя в жертву!»
Несколько месяцев назад кандидатом на жертвоприношение была молодая женщина. Прямо посреди ее речи в зал из офиса спустилась Мари. Она стала кричать, что все это — варварство, что молодая женщина не имеет право кончать жизнь самоубийством, что планету так не спасешь, что все, происходящее здесь, — клоунада, что она не может позволить банде лунатиков промывать мозги столь юному созданию, что всем собравшимся должно быть стыдно и почему бы им самим не самоубиться всем вместе, что она не понимает, почему они еще не передали все свои органы в распоряжение медиков, если им уж так приспичило кого-то спасать. С ее точки зрения, Церковь Самопожертвования с живыми адептами и служителями — это абсурд. О чем она и кричала до тех пор, пока Маркос не обнял ее и не увел в другое помещение. Там он усадил ее, дал воды и подождал, пока она успокоится. «Почему им обязательно нужно приходить сюда? Могли бы напрямую продать себя на черном рынке», — причитала Мари, размазывая по щекам слезы. Да потому, что, если у них не будет всех необходимых заключений и разрешений, их Церковь не сможет существовать легально. Без бумажек они никто и звать никак. Криг не стал наказывать Мари за эту сцену, потому что на самом деле был полностью согласен с тем, что сказала его секретарша.
Их мясокомбинат получил разнарядку принимать представителей новой Церкви и «разыгрывать тут все похоронное шоу от начала до конца». Так определила происходящее Мари. Раньше ни один комбинат не желал иметь с ними дела. Церковь Самопожертвования много лет боролась за то, чтобы правительство пошло на уступки и выдало указание соблюдать соответствующее соглашение. Секта добилась своего, когда в их ряды занесло одного влиятельного человека, имевшего связи в высших властных кругах. В итоге правительству пришлось договариваться с несколькими мясокомбинатами о том, чтобы эти предприятия принимали и обслуживали членов Церкви. В ответ согласившиеся компании получали определенные налоговые послабления. Таким образом власть решила проблему существования организации, объединявшей достаточно странных людей, и не пришлось придумывать, как с ними быть — разогнать вовсе или частично ограничить отправление ими своих обрядов. Кроме того, это решение стало достаточно изящным маневром, позволившим властям обойти вопрос, угрожавший стабильности всей этой шаткой конструкции узаконенного людоедства. Если можно законно съесть человека с именем и фамилией, человека, который ранее не относился к категории мясного продукта, тогда, спрашивается, что вообще мешает принять закон, позволяющий есть кого угодно? Давайте тогда жрать друг друга без ограничений! Правда, правительство в своих разрешительных документах не учло одного: в целом потребители не горели желанием покупать фрагменты тел адептов новой Церкви, и продукты, сделанные из них, спросом не пользовались. Как-то не принято было у приличных людей готовить из такого мяса (разумеется, если владеть информацией о его «персонализированном» происхождении). В общем, по средней цене легального рынка такое мясо продать было невозможно. Криг выпутался из этой ситуации следующим образом: согласно его распоряжению, членам секты, намеревавшимся осуществить самопожертвование, сообщали, что мясо добровольно забитых на комбинате людей получает особый сертификат и передается самым нуждающимся. Этот сертификат передавался служителям новомодного культа, которые его подшивали к своим делам и передавали на хранение в архив. Под деликатными формулировками сертификата скрывалось (впрочем, не слишком тщательно) банальное перекидывание трупа через забор. В распоряжение падальщиков, которые сегодня, почуяв добычу, уже ошиваются возле комбината, сдерживаемые изгородью из колючей проволоки под напряжением. Они знают, что сегодня их ждет пир.