Страница 12 из 14
Я буду называть его и себя (чтобы не множить сущности) Рыхлей; разумеется, и сейчас, и тогда у него было совершенно другое имя, другими были внешность и мировосприятие – поэтому никакого маршальского жезла у него за душой не наблюдается, ибо и он, и я находимся сейчас на площади Старого рынка в Руане ранним утром 30-го мая (то есть в среду и посреди – кирпич за кирпичиком – мироздания) в 1431-м году, и обуреваемы оба несуетливою скорбью: столб, к которому привязана ведьма, слишком высок, и я не могу выказать ей официального милосердия, то есть перед самым сожжением по тихому удавить.
Внешняя хронология (а ведь есть еще внутренняя – скользящая сквозь) предшествующих событий такова, что ее можно опустить: опустим невероятную эпопею ведьмы и все невероятные чудеса, совершенные ею посредством окружавших ее людей; опустим все ее пролегшие меж времена слова посланий – «солдаты будут сражаться, и Бог пошлет им победу» – всем нам, живущим вчера, сегодня и завтра… Отпустим все это на волю несуетных волн!
Палачи, они ведь тоже передаточное звено; они как несуетные волны, что перебирают эти свои лязгающие или плещущие инструменты, например: пластилиновость места и времени, трансформации пола и возраста, убиения и воскрешения – есть те, кто все это совершает, но есть и те, кто все это завершает, не пытаясь покинуть наш общий Экклесиаст… Потому само аутодафе (точнее, его процедура) описанию не подлежит, ибо нет ничего глупее обнаженных (как и голые короли со всею их властью) структур.
Примечателен разве что (ведь род лукавый доказательства чуда жаждет – и иногда оно дается!) этот неоспоримый факт: Жанну якобы сожгли не за ее якобы ведовство, нет! Нас всегда сжигают за некую тонкость: в тюрьме ее принудили переодеться из мужского одеяния в женское платье; подумав, она вернулась в свою ипостась – вот за это ее действительно попытались сжечь…
Я (который сейчас Рыхля или кто-то еще, а вовсе не я) не обращал никакого внимания на рев рыночных оборванцев (которые в будущем будут вовсе не оборванцами – вот разве что вовсю вшивы своими инстинктами), требовавших поскорей дать ведьме огня: я получил от начальства указание ни в коем случае не торопиться – английские солдаты (вечные вредители – аки вши на теле – Императору Французов) окружили аутодафе и сдерживали натиск толпы, в чем-то напоминавшей свору псов Ночной Всадницы…
Напротив, я (который вовсе не Рыхля, всего лишь благополучно избежавший эльфийских стрел и даже побывавший впоследствии в русском плену) – сейчас меня называют Жеффруа Тераж (не более чем растиражированный на толпу палач) – вдруг опустел собой и наполнился предназначенным, и не стал медлить, и дал ведьме огня.
Поскольку удавить ведьму не получилось, то даже когда пламя ее всю охватило, ведьма продолжала молиться и призывать Иисуса (зафиксировано в документах), и когда тело ее испустило дух (не знаю, зловонный или благоуханный), то было велено мне, Жеффруа Теражу, пламя пригасить, дабы показать любопытной толпе (зафиксировано в документах), что всеми ими была сожжена именно женщина – мерзкое, должно быть, зрелище и, главное, обожженного лица совершенно не распознать.
Потом я снова дал огня и сжег тело уже дотла; потом я (который уже не Рыхля и вовсе не растриражирован) собрал пепел Жанетты и бросил его в Сену, и потом рассказывал (зафиксировано в документах), что сердце ее было совершеннейше целым и полным крови; вместе со мной об этом рассказывал и Рыхля, так и не видевший эльфа, но – присутствие его ощутивший… Что до Янны, получившей от судьбы (и кого-то из мародеров) разбудившую ее оплеуху, то и слова о ней, и ее слава получились иными – она, как Лиэслиа (как и сраженная эльфом Ночная Всадница, и многие до или после), была счастлива, но – иначе.
Аодан медленно, тягуче и непреодолимо выносил вперед копыта: он был средством передвижения души – казалось, он многие и многие души выносил на себе и нес! И даже богов (совершенных исследователей) случалось (причем не изредка, а всегда) ему носить к их божественным целям; впрочем, он (как и Лиэслиа) богов едва выносил! Впрочем, казалось, он и богами мог переступать, как переступают ногами… Аодан медленно, тягуче и непреодолимо выносил вперед копыта, причем с трудом и внутренним усилием – как бы сквозь себя самого!
«Здесь и сейчас», пространство и время его сущности стали как пластилиновое стекло, и его приходилось продавливать, поэтому тот единственный, кем конь не переступал, но – тот, кто переступал самим конем и чье имя было сейчас Лиэслиа, протянул над его гривой руку с клинком из минойской Холодной Бронзы, которому сегодня дал новое имя: Янна – стекло пространства и времени плавились перед этим острием и поддавались! Но плавились либо мучительно медленно, либо сладостно медленно: выбери (как рыбари – вот и Янна в рыбацких штанах – выбирают бессмертие, когда оно идет косяком) и начинай выбирать, и продолжай – когда у тебя нет никакого выбора.
Выбирай, как выбирал бессмертие мудрейший буриданов осел, то есть – не делая выбора; когда все плывет по течению, стань «всем» или «ничем» (что суть одно), и все без выбора станет твоим – если останешься настоящим, то есть останешься жив: какое тебе отчаяние выбрать и где выйти из чаяний – выбирай, но знай, что твой выбор тебя не выберет, а – вберет, как Янну вобрало ее острие… Опять Лиэслиа соткал в протянутой руке (или перекинул в ней темную бронзу в сияние) клинок из Стенающей звезды и опять запел:
– Солнце зимнего дня.
Тень моя леденеет
У коня на спине, – пропел он, и вместе с ним (а иногда и вместо него) пела Стенающая звезда, что то ли была вытянута по-над гривою Аодана, то ли напрямую выкована из минойской Болодной Бронзы, здесь и сейчас взявшей и носящей на себе человеческое имя Янна – и вот тогда это имя явило свое своеволие: кареглазый клинок, словно бы сам собой совершая движение сжатой ладони от запястья и несколько наискось, вослед движению начал рассекать-рассекать-рассекать и рассек-таки сначала гриву, а потом и шею коня…
Сначала на шее Аодана неслышно возникла точайшая и неуловимая для глаз полоса, но – очень скоро ставшая уловимой и алой; очень скоро ноги скакуна (так и не вынесенные далеко вперед) стали (а они стояли на полете и о него опирались) подламываться вместе с полетом: конь рухнул и обрушился, причем не сам в себя и не сам по себе – Лиэслиа то ли не успел, то ли не захотел с него соскочить… Так лезвие-Янна вонзилась в полет, заставив его от себя отпрянуть: Янна больше не нуждалась в посредниках между собой и реальностью!
Потеряв свое приземистое сознание (Рыхля отмахнулся от проснувшейся девчонки, и та на миг обмерла) от простой оплеухи, вместе с ним Янна потеряла и надобность в в ежемгновенном приземистом выживании – теперь от от приземистости ничего не зависело в Янне, и все с ней происходящее происходило без нее и само по себе плыло по течению «себя настоящей»: так Элд пришел за ней! А потом она пришла в себя (опять оказавшись в лачуге) и сжалась (как сжимается сердце) в комочек самом дальнем углу лачуги своего сознания (там, где вынимается из стены доска – чтобы порою выглядывать); впрочем, ни в угле, ни в самой лачуге уже не было никакой нужды – потому ее словно бы и не было – то есть не было ни стены, ни досок, ни вязанок хвороста у ног Жанны из Домреми…
– Принесите ей Воды! – просто сказал Перворожденный; он так и не обернулся к Янне, занятый полетом первой стрелы, что сейчас рассекала стрелу вторую – которая сейчас рассекала первую! То есть очень давно рассекала, то есть ей еще только предстоит рассечь реальность пополам: причем при этом точнехонько попасть между лопаток насильника-ландскнехта – причем ни в коем случае не подтолкнуть собой наконечник второй стрелы, дабы не убил распластанную на земле жертву – ту, кого насиловал (не со зла, а по обычаю) равнодушный немецкий мародер… Потом эльфийские стрелы нашли двух италийцев, что прижимали к земле руки жертвы.
Ландскнехт и италийцы принялись изменяться, сначала временно, а потом уже необратимо: становясь, а потом уже и оставаясь подобием земли, а уже потом корнями и ползущими рядом с ними червями, которым еще только предстоит поедать тела навсегда измененных – при этом эльф вовсе не задавался банальным воросом: способен ли всемогущий Творец сотворить камень, который не возможет поднять? Как не мочь, но – позволяя, чтобы ставший во главе угла камень поднимался сам, то есть уже своевольно.