Deus ex machina

Николай Бизин

Deus ex machina

Печальное очарование холодного железа

Кузнец, когда подковывает коня,

На чьей он стороне – по которую от горизонта то есть?

Или просто включен в реальность

Как некая неуничтожимость и данность.

Емпитафий Крякишев

Своеобразие вызывает к жизни своеобразие? Вот величайшая ошибка: мнить о себе больше, чем ты есть, и ценить себя меньше, чем ты заслуживаешь. Человек (или все еще человек) должен непоколебимо поверить, что непостижимое постижимо, иначе он ничего не сможет исследовать, то есть в ожидании полета пытаться разъять птицу на перья и скелет… Своеобразие вызывает к жизни своеобразие, но не только: вместе с ним является и начинает о себе заявлять своеволие – это как старое тело с новой душой!

Между человеком и все еще человеком присутствует внешнее сходство. Этим пользуются мошенники, потому я сразу отойду от человечности в сторону и скажу несколько слов об эльфах. У меня нет никаких сомнений, что это далеко не первая из предпринимаемых попыток сказать о них и, конечно же, не последняя из потерпевших провал, впрочем, у нее есть ряд особенностей или, иначе, тонкость, которую возможно постичь, только утратив ее… Это как живое тело вообще без души, которое о душе помнит и прирастает памятью.

Прирастание и есть причина всему: например, среди смертных произносится много неправды о том, как бессмертные красавицы отдают свое бессмертие во имя любви к герою – но еще никто из героев не отдал красоте свою смерть, как ни пытался! На первый взгляд причины этого многообразны, но на деле заключены в одной: новое тело со старой душой безобразно, даже если оно восхитительно, и оно само собой становится старым… Вот и произнесено это слово: полюбить означает обменяться частицами душ, но все «новое» для человека является старым для эльфа, остальное приходит и прирастает «само».

Перворожденный произносит «река», и сами собой произносятся волны, сам собой произносится берег и ветви к воде, и к ручьям родники, и туманы, а от туманов дорога к дождям, от дождей к облакам, от облаков к горным вершинам и далее… Перворожденный произносит «рождение», но поскольку он «первый», сам к истокам не падает (иначе могут покачнуться начала), а сами собой произносятся взросление и обучение.

Тонкость данной истории именно в обучении, а не в чем-то постоянном, как то: старые тела с новыми душами или старые души в новых телах – это все старая сказка, меняются лишь имена… Тонкость данной истории не в кровопролитиях за вольность и правду или власть над миром – это тоже рассказки! Она состоит в многоцветии, понимайте, в раскраске тонких очертаний происходящей истины плотью событий и следствий.

Обладаешь посмертием, стало быть, обладаешь душой. Носишь имя, стало быть, заключен в его оболочку: вот и его звали Лиэслиа, что на языке людей означает Серая Крепость, а учителем его был Эктиарн, что означает Господин Лошадей, что в свой черед означает и во что заключает, и во что предстоит – но это как процесс обучения, в котором ступень за ступенью! Порою следует одну ступень из-под ног убирать, ибо Первые Шаги лишь начинают, но переходят Вторые Шаги: итак, убирать – или выбрать, как выбирают сети рыбари – или даже убить? Казалось бы, зачем эльфам искусство убийства (возвращения к началу), когда они – Первые? Но некоторые называют это искусство воинским – как бы возвышая его до себя! Эльфам, напротив, приходится унижаться. Посмотрим на их унижение.

Произошло это во время одного из уроков фехтования, который оказывался (речь об Эктиарне, но если протянуть взгляд над взглядом, то и сам урок выглядел так же) очень строен и с ослепительно белою гривой волос, обрамлявших лицо, узкое и порою становившееся почти прозрачным (и только тогда словно бы исчезали с него несмываемые шрамы), и тогда сам собою становился ветер – чтобы развевать их, чтобы приходить вовремя и не позволять этой гриве застилать поле боя, а в магическом поединке становиться заманчивою мишенью для одухотворенных постороннею волей многоруких ветвей… Произошло это во время одного из уроков фехтования.

Сначала Лиэслиа и Эктиарн танцевали клинками (недаром, когда девушки давят виноград, это напоминает танец), потом танцевали смыслами клинков, потом танцевали их душами, и только потом (как из виноградных картечин получая вино – кровь соборной лозы) танцевали виною их душ – и вот они оба замерли… Как против ветра замерший встал Эктиарн напротив Лиэслиа (никогда прежде не называя его своим учеником), и его замерший (но рассекающий ветра) клинок молча говорил обоим (ибо урок есть общение) собеседникам:

– Холодного железа боятся люди, не эльфы.

– … – улыбнулся в ответ клинок Лиэслиа (быть может, чуть сконфужено), а сам юный эльф (ему соизволилось пребывать в юности), продолжая свою руку этим серебряным клинком – превратил ее в недоумение! Тогда серебро клика ответило и в свой черед перекинулось в тонкость позеленевшей бронзы (эльф играл временами и этносами с их пассионарностью, и подумал о неслучайной слепоте Гомера), и недоумение стало недоумием, стало нелепостью: даже тонкая минойская бронза слишком и слишком вещественна и не настолько растворена в минувшем , чтобы говорить многоточием.

– Твой клинок понимает меня. А ты излишне учтив, – сказал Эктиарн, на деле не говоря ничего, но именно этим «ничем» извлекая из манжеты на левом рукаве камзола (правый рукав обнимает правую руку, в которой клинок) хитрый метательный нож – но движение смысла этого нового (и заранее не оговоренного) оружия от Лиэслиа не укрылось, конечно… Конечно же, самого броска он увидеть не мог – ведь его попросту не было, только тень его смысла; потом Лиэслиа взял из воздуха этот бросок; потом двумя пальцами левой руки взял из воздуха нож – чтобы тотчас его выронить…

– Холодное Железо! – крикнул этот вырвавшийся из рук нож, причем крикнул прямо в лицо эльфа (ибо был взят из воздуха у самого лица – и так уже Лиэслиа достаточно промедлил, изображая браваду!), ибо смыслу ножа хватило умишка сообразить, кому был предназначен; и пока нож падал к ногам эльфа, Лиэслиа смотрел на подушечки пальцев, которые дымились и шептали ему:

– Мы были самонадеянны, зная о твоей неуязвимости!

– Да. – соглашались с ними Лиэслиа и Эктиарн – но лишь до тех пор, пока нож еще падал! Потом его падение обернулось тяжестью, землистостью и тяготением матери-Геи (Лиэслиа все еще помнил о минойцах); и вот здесь, пока юный эльф пребывает во времени и тем себя ограничивает, возможно описать его будущую внешность, то есть как он будет выглядеть в глазах человека? Но здесь открывается тайна: если ты из людей, но увидевши эльфа, ты подходишь к человеческой грани и становишься «все еще человек».

– В бою берешь то, к чему дотянется рука и воля, при условии, если ты все еще эльф, – сказал Эктиарн, на этот раз говоря губами, а не смыслами губ – уже самим их движением давая понять, как движется вокруг своей оси слово, которое чем-то подобно картонному глобусу (который, если дальше развивать банальность, чем-то подобен либо птолемеевой плоскости на китах, либо зрелой планете-виноградине на грозди среди других виноградин) – а потом вдруг убрав эту ось из вращения!

Разумеется, данный «урок» не являлся обучением или прелюдией к нему, он оказывался пре-людией, ведь люди жизненно необходимы эльфам; клинок Эктиарна (не называю мечом или из какого он серебра) взмыл у него над головой. и рука эльфа потянулась за ним – тотчас клинок принялся изменяться! То есть становился железным; то есть принялся говорить не на языках фехтовального танца, а языком изменения, но – обратного: клинок уходил от эльфийского серебра, убегал назад, деградировал – да как угодно можно было «это» называть! Клинок становился железным, но «это» не означало, что ему необходимо железо: в бою берешь то, что потребно для боя; быть необходимым означало превысить потребность.