Страница 11 из 14
Когда Лиэслиа послал свою вторую стрелу, которая намного опередила первую, которая ушла далеко вперед во времени, ибо они в реальности могли бы встретиться и рассечь друг друга (словно ветка цветущей сакуры, рассекаемая хвостом кометы); но, поскольку обе уже ушли из Элда, получилось убийство: первая стрела просто-напросто расщепила вторую, уже вонзившуюся между лопаток насильника! А что сейчас Янна, главное, где она?
В то время как некий Рыхля (заметим, не убивший и не попытавшийся убить никчемного подростка) набивал барахлом свой никчемный (вот как трубку табаком набивают, чтобы пустить на воздух) маршальский ранец, он вдруг ощутил некое беспокойство и прервал его набивание; в то время, как никчемная девочка-подросток после пережитого ею пробуждения и испытанного сразу же ужаса впервые глотнула воздух (как рыба, чей замороженный запах на ее рыбацких штанах) – как если бы рыба, оставшись без своей водяной атмосферы, вдруг сумела запеть – в это время или в то, но этот никчемный подросток из своей лачуги стал видеть сквозь стены! В то время – изменилось время.
– Уйти ото всего, что окружает
и льнет, и ускользает от тебя,
что вещи, как в потоке, искажает,
и нас и и отраженный мир дробя;
что даже в миг прощанья осаждает,
вонзая в нас свои шипы, – уйти, и что почти
не замечал, и что подчас
от глаз таилось в будничности фона, вдруг разглядеть вблизи…
И все-таки уйти, – как из руки
рука, – уйти, и поминай как звали,
уйти, – куда? – пели ушедшие стрелы, друг другу вторя и создавая древнерусское многоголосье, причем посредством еще ненаписанных строк немца Рильке; лучше не знать ничего, чем многое – наполовину, – вторили стрелы одна другой, причем посредством слов немца Ницше – потому-то и не рассекли друг друга напополам и ушли, и достигли, и вонзились между лопаток – уже там рассекая…
В это самое время (и внутри измененного времени) никчемная девочка-подросток глотнула (как та мороженая рыба) воздуха и – запела! Причем совершенно не вторя ни многоголосью, ни немцам. Причем ее зрение, ограниченное стенами лачуги, совершенно как эльф по незримым струнам земли и меридианам вселенной, прошло сквозь стены и ушло, и увидело… И сумело вернуться и принести себя Янне обратно! Тогда-то и стала она называть себя Янной. Прежде, вестимо, люди ее окликали иначе.
Она увидела, конечно же, не самую первую стрелу, а ее полет – уже расщепивший вонзившуюся между лопаток мародера вторую стрелу! Полет не продолжился, задержался в теле стрелы и не поразил жертву насильника, но – только его самого; в это время Рыхля (разумеется, так и не ощутивший свое беспокойство как нечто несказанное, но – его ощутивший) почувствовал, что постигшее его неясное беспокойство превышает своими размером и весом не только походный его солдатский ранец с возможным маршальским жезлом, но и вес самого Рыхли: вот так его тело, когда без души, вдруг сопоставило себя с этой казалось бы самой ничтожной добавкой…
Он переступил через труп убитого им хозяина избы (защищался, тужился задержать – верно, жена с младенцем успели выскочить – почти наверняка на другую погибель!) и выглянул в окно; как раз в это самое время ничтожная Янна взглянула сквозь стену и сумела увидеть; а потом она еще раз сумела увидеть, а потом и еще раз…
Она увидела дивного эльфа, оружного и на коне, причем сквозь стену своей лачуги; причем тени мародеров (бывших солдат Великой армии Императора Французов) оказались для нее как-то вдруг (как испанская Армада, фатально угодившая в шторм) совершенно несущественны – и действительно, мародеры уже переставали существовать…
То, что я назвал ее Янной, а не Анной или Жанной, тоже совершенно несущественно и не существует в моем с-ума-сшествии моих ирреальных иерархий (как бы с горы в долину, где даже в голой степи возможна березовая рощица – в которой обязательно прячется ведьма!); Янна увидела эльфа и окруживших его псов, посланных за ним Ночной Всадницей, не только на самом деле, но и – якобы им побежденной!
Она увидела эльфа, который во все стороны и наотмашь разил ведьминых псов: псы представлялись сгустками тьмы, наотмашь меняющими облики – перекидывались то в людей, то в зверей! Она увидела эльфа, который разил тьму и сам становился тьмой: это он был насилуемой поселянкой, воющей и дергающей под убитым и почти что надвое перерубленным стрелой (или двумя стрелами) мародером! Причем Янна увидела, что и она становилась воющей поселянкой, воющей и дергающейся под своей несмываемой душой!
Причем Янна, выйдя несмываемой душой за пределы лачуги – причем сама Янна сейчас за пределами никчемной лачуги только-только приходила в себя – ибо тело ее готовилось присоединиться к душе; причем ее душа, которая то ли насиловала ее, то ли сама была ее телом насилуема, вовсе не была тем действительным насильником-ландскнехтом на службе у французов, то есть не была тем немцем с вонючим ртом, что только что был убит – причем это сама Янна не позволила себе быть убитой эльфийской стрелой… И еще она могла видеть эльфа!
Она могла видеть, что и сам эльф был перерублен им же посланными стрелами, то есть он был не сам по себе: от следующих двух им отпущенных на свободу стрел умерли и навсегда изменились те два италийца, что прижимали к земле руки насилуемой поселянки – Янна увидела это убийство, вскочила и бросилась прочь из лачуги (по дороге подобрав и вобрав свою парящую за пределами душу), потом она навсегда бросилась прочь из деревни, предоставивши эльфу самому завершить избиение прочих убийц.
Эльф отпускал на волю стрелы: изменились первые мародеры и – умерли; потом изменились вторые и умерли; а потом могла бы измениться деревня, лишившаяся своих и чужих мародеров – колчан эльфа не мог опустеть – но изменение всего мира и избавление его от ведьминых теней могло означать конец света – и что дальше, за светом? Там не будет ни эльфа, преобразившего прошлый мир – ибо эльф тогда сам становится прошлым – ни насилуемой (но живой) поселянки, то есть не то чтобы не будет жизни, но – кому в этой новой жизни отыщется место, мне пока неизвестно.
Именно поэтом у ошеломленный Рыхля, благодаря негаданному своему беспокойству успевший в окружившее его чудо вглядеться, тоже опрометью бросился из недограбленной им избы и при этом (благодаря окружившему его чуду) счастливо (и для продолжения этой истории небесполезно) своей эльфийской стрелы избежал, то есть неизмененным покинул эту русскую деревушку изб и лачуг – разве что в уме несколько повредился! А как иначе, ибо смешались и сдвинулись для него пространство и время, поскольку только так он мог спастись от во все стороны разящего (для которого нет ни пространства, ни времени) эльфа.
Именно поэтому Рыхля благополучно переместился в милую Францию, что само собой разумеется, но – не в свой девятнадцатый век и в его начало! А в эпоху несколько более раннюю, то есть либо в конкретный год 1429-й, либо несколько раньше или несколько позже, но – не у стен Орлеана; причем оказался он в новом теле и другой (но полностью следуя карме) личностью… Становилось ясно, почему ни Лиэслиа, ни Эктиарн не присутствовали при сожжении Жанны из Домреми – не было в том нужды!
Палачи (а Рыхля, следуя карме, перекинулся в палача) – они ведь тоже (как с рук на руки и далее, в другую свою природу) передаточное звено; и еще: успешным или безуспешным получилось у меня описание эльфа – об этом судить только видевшим эльфов! Поэтому сейчас и я сам – палач, казнящий что-то «одно» и оставляющий потомкам многомерное «нечто» – в этом разница между сказанным и несказанным.
Палачи самих себя – то есть те, кто выбирает себе из множеств какое-то одно будущее – то есть те представители всегда вымирающего вида «все еще людей», которые властны перекидывать свои иллюзии в материальность – они передают свое прошлое своему будущему; поэтому и только лишь потому я назначил себя штатным палачом города Руана – чтобы иметь возможность вживе описать мною виденное или воображенное.