Страница 20 из 22
Знаю я, что мы все еще люди!
Знаешь ты: никогда нам, обнявшись,
Не уплыть на груди корабля
В те моря, где нас больше не будет!
Она читала стихи, которые ему ещё только предстоит написать. Читая, она вошла в гостиную. Его сердце (его нога на земле) последовало за ней. Она всё ещё не оборачивалась и не видела, как от нее отдаляется его «нога неба»… Кар-р!
Она. Не увидела. Как медленно и мучительно происходит за ее спиной его разделение.
Почему на груди корабля?
Потому что горим впереди!
Что же это за мир, где мы люди?
Знаю, люди и есть те моря…
А потом начинается шторм!
Он напомнит еврейский погром,
Когда бесится море людья…
Тогда Илия Дон Кехана (оставшийся в прихожей – без своего земного сердца) присел неподалеку от брошенной калигулы на одно колено (внешне это выглядело не столь уж красиво, да все равно) и принялся разувать вторую ступню: согласитесь, было бы нелепо следовать за женщиной полуобутым. Даже если бы он сам (а не его сердце) собирался за ней последовать.
Сам он собирался от неё бежать. А вот его сердце (находясь в гостиной) сказало женщине:
– Я хочу уехать. Мне должно уехать.
Причем – сердце понимало, что никуда от женщины не денется.
А вот «бессердечный» Илия Дон Кехана (из своей прихожей) прекрасно слышал происходящее. Поэтому – ему была прекрасно видна её снисходительная улыбка (причём – к его сердцу в её плаще она всё ещё не оборачивалась); улыбка – с которой она, отвечая сердцу в плаще, произнесла:
– В Москву, где люди стреляют друг в друга? Обязательно уедешь, как может быть злая Москва без тебя? Но только завтра, сегодня я не могу без тебя.
После чего продолжила читать его будущий текст:
Я, с тобой на земле задержавшись,
Тете буду как светлый прибой!
Ты, со мной на земле задержавшись,
Будешь мне голубой горизонт.
Женщина не ведала, что творила. Женщина читала и сама заслушалась своим чтением, и даже поверила в такое свое будущее: что именно так для нее повернулась ее плоскость птолемеева глобуса! Но с Идальго всё обстояло иначе: сейчас одна его жизнь (сердце в плаще) слушала текст, в то время как его настоящая жизнь разулась (стала нагой и легкой) и продолжила за женщину.
Произнесла (вместо неё) совершенно иные строки:
Когда бьется о волны ладья,
Лишь кажется море просторным.
Но причина подобного шторма
В величинах огромных и малых:
Человек всегда больше толпы.
Он лишь кажется мерой вещей,
Но он мера вещей небывалых!
Когда бесится море людья.
Когда бьется о волны ладья.
Ибо тесно огромному в малом.
Мы спокойны в своем небывалом.
Его сердце (в её плаще) стояло у нее за спиной. Она не смотрела на его сердце, ведь она не расслышала Илию и всё ещё ждала его слов; но – всё это время Идальго (босой и легкий) прощался с ней, причем – особенным образом: оставаясь с ней своим сердцем! Потому что никаких расставаний нет вовсе.
И минуло еще сто лет, и ничего не минуло, а времени – словно бы не было!
Что есть время, если для Старика все наше вчера и завтра – даже не сейчас, а просто есть! И что есть мера времени, как не срок осознания только твоей мгновенной реинкарнации в твое «здесь и сейчас»? То есть – ты (настоящий ты) свободен от времени, которому отданы лишь маски гомункула. То есть – настоящий ты не протискиваешься в каждое конкретное мгновение, но – идешь меж всех мгновений.
Время Илии Дона Кехано стало свободным от него самого! Оно более не имело к нему отношения, тогда как он мог к нему отнестись: его время оставалось птолемеево плоским, но одно-(двух или трех)-временно его время вращалось вокруг своей оси. Причем – вместе с его временем вокруг своей оси вращалось все, что было его душой одушевлено.
Пророка Илию Дона Кехана не очень интересовала версификация «всего» мира – его в большей степени занимала версификация «его» мира (то есть России), посему – он немедленно к ней приступил: именно в этом «здесь и сейчас» именно это сердце в плаще готовилось встать перед женщиной на одно колено… И ведь как красиво могло получиться!
Кар-р!
Еще темно, еще покой-зерно
В прохладных закромах -
Не переиграно на белое вино!
И душу я не рву… Душа мне как рубаха,
Как тело есть рубаха для души!
А что же далее? Во что оденем тело?
Что будем рвать на звезды и гроши?
Ведь я не человек, нагое дело -
Нагая функция, и без меня пусты
Все одеяния жестокой простоты!
Я центр круга, вкруг меня душа
Танцует хороводами, вещами:
Высотами, глубинами, святыми
Пророками и Богом, и Россией…
Но знаю, что во мраке бытия
Есть ты, и вкруг тебя танцую я.
Кар-р! Но здесь потребуется небольшое (и с маленькой буквы) пояснение:
здесь и сейчас наша с вами история обретает новый смысл и словно бы становится рангом выше – нравственней и даже экзистенциальней: теперь в ней никакой внешней подлости (хотя – как это возможно, бросить любимую женщину?), напротив – любимая обретает своего любимого в самом наивозможном его для себя воплощении… кар-р!
и все это в то время, как другая его ипостась (уже без заслуженных угрызений) отправляется исполнять предназначенное.
Итак – всё разрешилось (и разрушилось, и построилось) ко взаимному согласию. Теперь «сердечному» Идальго (одному Илии Дону Кехана) предстояло остаться в любовниках у любимой женщины, а самому «бессердечному» Идальго (другому Илии Дону Кехана) остается лишь навсегда покинуть свою квартиру в пригороде Санкт-Ленинграда.
Что тоже оказывается не совсем простым делом.
Ведь как так вышло, что – проживая (когда-то) в самом центре такого города, вот именно теперь он оказался в его пригороде? А вот как: в один прекрасный день его увлечение собственным образованием дошло до того, что он с неподражаемой легкостью (а на деле – по житейски глупо) расстался с элитарной жилплощадью в центре Старого Петербурга.
Той самой (как уже поминалось): самоиронично располагавшейся именно что на площади Искусств; преодолев искус гордыни на вырученные сестерции он накупил достаточно книг и свободного времени (то есть – стал свободен от времени); ну а на остаток от серебра сумел сторговать уже помянутую крошечную квартирку в так же уже помянутой Бернгардовке: так он и оказался в пригороде Царства Божьего!
Не мог не оказаться, ведь само чудо бытия (иначе – самого на-личия в мире) моего Идальго заключалось в том, что он не был велик, но – был к величию принуждаем; чем же? А постоянным (оного величия) лице-зрением! Где его взять, спросите? В себе самом взять и (как за руку ребёнка) повести в мир.
Казалось бы – только стороннего посыла ему и недоставало, чтобы отстраненность стала остраненостью: ведь тот, кто уже безусловно знает о присутствии в его жизни Царства Божьего, уже и блажен, и нищ «собственным» духом, которого (духа) непрерывно взыскует.
Сойти с ума и выйти из души:
Оставить свою внутреннюю жизнь!
И поменять ее на вещество
И внешность – стать другое существо…
И осознать свою бездушность!