Страница 19 из 22
Впрочем, ей грешно было жаловаться! Она не только была в своем праве, она была любима, поэтому – на её стороне оказался даже его собственный внешний мир! Тот самый мир, в который он совсем было собрался выйти.
В котором «внешнем» мире (и даже ещё более близко – за окном) стоит самое прекрасное время года – осень! Причем даже год подобран – удивительным (распад империи – как оброненная калигула), и даже месяц подобран – удивительный: за окном стоит самая прекрасная осень девяносто третьего года, а именно – то самое кровавое (и самое лживое) начало октября.
Кар-р!
Вся эта видимая (и невидимая) идиллия средневековья – как то: мирная среднеобразовательная школа, мирный пригород Санкт-Ленинграда (а на деле – Царства Божьего), а так же все эти культурные телодвижения мысли, бродящие в черепе: все это казалось бодлеровским листанием (не правда ли, далеко от ристаний?) эстампов в некоей борхесовской библиотеке.
Все эти «само-формирования» гомункулами культуры пост-модерна (homo sum) своей продажной скоморошьей личины – все это могло бы оказаться растолковано в каком-нибудь схоластическом трактате, дабы стать всем понятным, если бы женщина не указала на себя как на некую колбу (одну из множества сосудов) в алхимической лаборатории!
Причем – процесс сотворения уже пошёл: в Москве уже была пролита кровь, и женщина лишь указала на ее пролитие.
Причем – женщина (лишенная невинности Лотарингская Дева) указывала, что Первопрестольная сродни Первонепристойной, сиречь Вавилонской блуднице; причем – к этой указующей на очевидность женщине Илия был расположен. Но не поэтому мы еще и еще раз обратимся к материальному расположению вещей (и вещему расположению вещей) в прихожей.
Она были расположены по отношению друг к другу – аки «ингредиенты» в колбе алхимической: казались (всё ещё) предметами материального быта, однако – осознанно (даже вещи требовали себе прав) принадлежали культуре постмодерна и зависели от приклеенного ярлыка.
– Мы так и будем стоять? Или поможешь мне снять плащ и предложишь пройти дальше? – она давала понять, что может и сама зайти намного дальше возможного.
Он даже не кивнул. Он знал, что она – может: грань преступивши, божии создания!
Ты скажешь, что бесплотной тенью
Они, мои влюбленные в любовь?
Когда ты совершаешь обладание (как бы под сенью лип)
И занимаешься своим кровосмешением,
Не помни миг, когда ты не был слеп как будто
И видел тех любовников, что были, есть и будут.
Но (если уж зашла речь о распаде) никак нельзя было бы не вспомнить о вороньем вопле, который немедленно вмешался в происходящее алхимическое бурление, воо-(словно бы воочию)-душевленно проорав:
– Кар-р!
Вороний вопль намекал на жизнь, но – жизнь уже прошлую (что ничуть её не умаляло): в те блаженный времена, когда Идальго лишь познакомился со своей Орлеанской (она же Лотарингская) Девой, он существовал разорванной и лоскутно – между двух городов, Москвой и Санкт-Ленинградом! Причем – в Первопрестольной он даже работал грузчиком в книжном магазинчике издательства Ad Marginem.
Что неизбежно привело директора и главного редактора помянутого издательства (и магазина, конечно же) к светлой мысли организовать подобное заведение и в Санкт-Ленинграде.
Ведь сам Илия проживал тогда в самом центре бывшей столицы (Российской, а не СССР) империи, на улице Итальянской, неподалеку от блистательной площади Искусств; но – всю эту эпопею излагать совершенно незачем, разве что – именно так (то есть – в самые первые времена романтического накопления капитала), тщетно пытаясь добывать сестерции торговлей элитарной литературой (как то: по философии, истории и искусству); ну да, опять алхимически!
Именно там Идальго приобрел себе своего будущего импресарио. Не мудрено, что именно главный редактор (он же директор помянутого издательства) им и стал; но – лишь после своего разорения, имевшего случиться, когда кончилось время романтики и алхимии, и осталась одна патологоанатомия: бесконечные поиски добавленной к телу души… Кар-р!
На самом деле финансово у «главного редактора» (своей судьбы) всё осталось более-менее благополучно – разве что патологоанатомия быстро выявила: никакого-такого добавления живого к мёртвому не получилось: издательство так или иначе торговало премудростями постмодерна (рассчитанными на андеграундную образованщину); согласитесь, не найти более удачного претендента на роль импресарио при «демиурге».
Так что вся эта эпопея становления теперь выглядела очень символично,
Но это – то ли в «прошлом будущем» (то ли – в «будущем прошлом»), а сейчас Илия Дон Кехана вынужденно промолчал и ответил женщине лишь несколькими неловкими словами:
– Конечно, я предложу тебе пойти со мной; предложу пойти мимо и дальше реальности – ведь ты уже здесь.
– Кар-р!– настойчиво повторил сам себе вороний вопль.
Он откровенно указывал, что без всего выше-указанного Илия Дон Кехана тоже не стал бы собой! Что без торговли великой литературой Идальго не сошёлся бы невиданно близко (считай, виртуально) с бессмертными авторами самых необходимых пособий по формированию своего мира. Что без такого общения невозможно постичь даже детского чтения по слогам, затем – отказаться от него и приступить к каллиграфическому письму.
То есть – пойти мимо и дальше прочтения мира.
Поэтому Идальго сказал очевидное:
– Ты уже здесь.
– Я всегда буду здесь, – заявила она. – Я всегда буду там, где ты меня ищешь.
Меж тем именно вчера (и – не только вчера, но и несколько раз – до «вчера») они окончательно расстались и даже смогли на короткий миг позабыть, что в мире прижизненных реинкарнаций нет ничего окончательного. А пока – между ними стояло его сердце, и он сделал приглашающее движение; впрочем, она уже обернулась к нему спиной и стала сбрасывать с плечиков плащ.
Сбросила. Плащ стал падать. И вот здесь стало ясно, зачем сердце вышло.
Идальго не тронулся с места; но – место само тронулось! И умом, и с места. Ибо – плащ упал на его сердце. И остался в воздухе. А сердце перестало быть обнажено и облеклось в свою Вечною Женственность, причем – совсем не важно, что Женственностью был всего лишь плащ любимой женщины.
Которая даже не оглянулась. Уверенная, что её вещь не останется без присмотра. Более того (не подумав разуться) она сразу пошла в сторону гостиной.
Она не смотрела на него и не видела, что её плащ (отдельно от него) остался парить в воздухе: она не увидела, как её тонкий черный плащ облек его сердце – стал его внешностью и принялся повторять самые разнообразные сердечные биения и ритмы; и о чудо! Вот уже его отдельное сердце в её плаще (этакий рыцарь плаща и кинжала) наполнило собой пустоту мира.
Само стало выглядеть совершенно как влюбленный Идальго.
Более того: стало выглядеть наивозможно влюбленным Идальго. Тем самым «вторым» Идальго, который просто не мог сбежать от любимой; но – теперь она уже могла не смотреть на «первичного» Илию… Кар-р!
Она словно бы обрела идеального возлюбленного. Ей не следовало знать, что это эрзац. Ей следовало знать, что она получила «своё». Зато сам Илия Дон Кехана смотрел и видел, как сердце в плаще чуть посторонилось и дало ей пройти! Ведь на самом деле Илия Дон Кехана стоял в стороне и (поэтому) уже почти не удивлялся своему дивному новому миру.
Впрочем, и в своем «новом мире» он всё ещё пребывал лишь на одной ноге (ноге сердца). А женщина (говоря свое «встань на ноги») имела в виду совсем другую его ногу – небесную.
Ту, которая на земле не держит.
– Кто это у нас по небу гуляет? – сказала женщина.
Не оборачиваясь, она стала читать стихи. Будущие стихи, им ещё не написанные.
Но именно к его сердцу обращалась она, читая его будущие строки; впрочем, даже не обернувшись:
Задержавшись с тобой на земле,