Страница 21 из 22
И вот я пуст: вокруг меня лишь сущность…
Вот я безумен и сошел с ума
В долину, где растут деревья смысла -
По ней рекой течет мое сознание!
В надежде, что я мимо проплыву,
На берегу стоят пустые мысли
И ждут, чтобы начать формирование…
Сойти с ума и выйти из души,
И принести во внешний мир предание
О том, что он внутри моих миров!
Все для того, чтоб ты в нем огляделась
И у моих костров согрелась.
Затем, верно, и понадобилось Старику явление посторонней (и в то же время – любимой) его пророку женщины в его Божьем Царстве: чтобы разделить Илию! Теперь нам остается только поверить, что весь товарообмен (маска на маску) между человеком и миром так и происходит – во благо наивозможного мира.
Нам остается только поверить, что Илия оставил свое сердце женщине во благо женщины, а не для-ради собственного душевного комфорта; но – не место и не время ему сейчас лгать себе! Ведь он действительно нищ духом и наг ступнями: ведь он разулся перед дорогой.
Теперь он может уезжать, ничуть женщину не оставив, но и с собой не взяв. Это было удивительно… Кар-р!
Дальнейшая история мира будет ещё удивительней и поучительней: мы будем заучивать ее снова и снова, каждый раз переиначивая. Ведь любая история моего мира заключена в том, что душу продать невозможно; но – в то же самое время она (именно что – невозможно) продается!
Ведь если бы было – возможно, то никакого мира (причем – не только в душе) не было бы вовсе!Причём – не было бы очень давно и с самого начала. Поскольку души «закончились» бы почти сразу после грехопадения Адама и Евы.
Вот и мы вернемся (не к началу, но к разговору об именах); впрочем, зачем возвращаться? Времени нет, и мы никуда от разговора не уходили, и время прыгнуло чуть назад, и Идальго ещё и ещё раз вопросил её о её красоте (возопил – и оставшись, и расставаясь):
– Как ты думаешь, тебя зовут на самом деле? – он спрашивал о слове, которым собирался её красоту именовать.
Ключевым здесь было слово «думаешь»… Кар-р!
Вот и Идальго думал – выйти в мир, вот и женщина думала – заступить ему дорогу, но сама отворила ему дверь. Вот мужчина сам вручил ей ключ от любых его дверей, и если бы не дальнейшая нелепица с обуваниями и разуваниями, всё проис-ходящее выглядело бы весьма стройным. Но женщина не обратила внимания на эту нелепицу!
Вместо этого (заменяя одно место другим) она сразу же охарактеризовала его затею и мироформированием:
– Хочешь броситься из огня да в полынью?
На что он ей ответил:
– Я буду звать тебя Домреми.
Она не удивилась. Она опять не обратила внимания. Вместо этого она сказала:
– Позволишь войти?
После чего (словно бы припомнив, каким – в прошлый раз – уже было ее восшествие) она чудом прошла меж имен Илии Дона Кехана, в то время как Идальго не замечал, что продолжает стоять одной ногой на земле, а другой – на небе… Поэтому он стал говорить слова и задавать вопросы:
– Как ты здесь оказалась? Ко мне в пригород сейчас никак не добраться.
Она не ответила. Стоя на одной ноге, он продолжал лепетать:
– Перерыв в расписании электропоездов.
Ты нелеп и прекрасен, – сказала она.
– Жанна из деревушки Домреми. Спасительница своего государства и своего народа.
Она как не слышала. Показалось – её слова «нелеп и прекрасен» оказались столь долгими и громкими, что заглушали в ней тонкость его «подмены» – спасения государства и народа; она не хотела жертвовать своим счастьем для спасения абстрактного «народа» – нам тогда почти объяснили, что народ наш нелеп и не прекрасен.
Она, разумеется, не полагала своё решение глобальным. Но её целеполагание не имело значения. Он решил и не заметил, что (на деле) она признавалась в своей зависимости от него.
– Я сорвалась с работы, – сказала она. – Взяла попутку. Заплатила сто тысяч (тогда еще не аннулировали нули) казенных денег (она была мелким чиновником, но суммами располагала), теперь ты мой должник.
Она имела в виду, что ради него пошла на должностное преступление!
Ещё она имела в виду, что он как бы (и куда бы) ни собирается – всё это напрасно, и из пригорода Санкт-Ленинграда (а не только из Первонепристойной) никакой выдачи нет, ведь давно сказано: оставь надежду всяк, обретший Божье Царство.
Она говорила (чистой Воды) правду; но – он все еще продолжал и продолжал стоять на одной ноге! До тех самых пор, пока это не стало совсем уж невозможно… Кар-р!
Она говорила чистой Воды правду; но – совсем не о том.
Поэтому – Илия Дон Кехана (наконец-то) встал на обе ноги и не стал говорить женщине, что железнодорожный перерыв заканчивается через пятнадцать минут, и что поезда вот-вот появятся, и что времени у него ровно столько, чтобы добежать до станции… Ведь вообще – не затем говорят (что-либо), чтобы все было досказано!
– Что-то толкнуло меня, я сорвалась с работы, взяла частника и примчалась к тебе, – сказала она очень нужные и очень бесполезные слова, после которых пришла пора неизбежных слов, беспощадность которых она не понимала:
– Встань на обе ноги! – сказала она, не обернувшись.
Он неслышно хмыкнул. Она (не оборачиваясь) догадалась:
– Впрочем, ты уже встал! Теперь сними свой нелепый ботинок, проводи меня в гостиную, и опять и опять мы будем говорить все то, о чем не договорили вчера, – так она предложила ему определиться с какой-нибудь из опор (на небо и землю); а ведь он – определился, раздвоившись (лукавый, двуликий, трусоватый – так он о себе думал)… Кар-р!
А ведь он (всего лишь) прочно встал на ноги и молча изменил реальность, и у него получилось; но – она так и не увидела его – уже без «влюблённого в неё» сердца в его груди. Теперь он был за спиной своего сердца: его сердце (в её плаще) словно бы заслоняло его своей бьющейся грудью, и она не могла ничего с ним поделать.
И лишь когда он убедился, что так все и есть, он сказал слова, которых она уже не услышала:
– Мне надо торопиться!
Потом он эти слова повторил – уже для них двоих; разве что повторил ещё более молча (и уже намного больнее, нежели просто – молча) и ещё более беспокойно:
– Поторопитесь, мне надо как можно скорей вас оставить.
Но она опять услышала совсем другое уже «прошлое», произнесенное с «прошлым» благоговением:
– Я буду называть тебя Домреми!
Хорошо, называй, мне нравятся твои именования, – она не понимала, что говорила, но – слово произнесла очень точное. И вот только тогда ещё больнее и еще молчаливей (а было ли это возможно?) его сердце окрепло меж ними; но – она уже не помнила, как отвернулась и сбросила на сердце изящный плащ.
Как создала себе идеальную любовь.
Ведь её плащ – ещё только опускался на сердце, но – уже принимал все его биения, становился именно таким обликом Идальго, какой был жизненно необходим его любимой. Таким образом все уладилось: женщина получила любовника и собеседника! А мужчина выпутался из выбора обуви и остался как есть один: нагим и легконогим.
Если раньше мне (стороннему автору этой истории) показалось (или – могло бы показаться), что Илия Дон Кехана был способен отправиться в путь только лишь в чьей-либо обуви или в чьем-либо облике искусственного лица (например, безумного римского императора), то теперь и мне была явлена очевидность: Илия Дон Кехана должен пере-ступать только нагой душой.
Что он и сделал: босиком бросился к двери!
Бросился – как бросаются из окна, но – уже безо всякой без оглядки на женщину и ее любовника (другого Идальго, то есть – своего сердца в её плаще), причём – уже через пять минут он оказался на железнодорожной платформе и немедленно был подобран (окончательно забран с земли) подскочившей электричкой.
Которая – унесла его в Санкт-Ленинград за сестерциями, потребными на экспедицию в кровавую и лживую Москву образца девяносто третьего года; то есть – в Первонепристойную столицу всего моего мироздания… Кар-р!